По обе стороны этой улицы — белые многоэтажные виллы. Они окружены парками и решетками.
Захолустное местечко на юге французского Индокитая.
1930 год.
Французский квартал.
Улица во французском квартале.
У ночи аромат жасмина.
К аромату жасмина примешивается пресный, сладковатый запах реки.
Кто-то идет перед нами. Но только не та, чей голос звучит здесь.
Это очень молодая девушка, скорее даже девочка. Да, именно девочка. У нее плавная походка. Она босая. Стройная. Возможно, даже худая. Ноги… Да… вот именно… Девочка. Подросток.
Она идет к реке.
В самом конце улицу заливает яркий желтый свет, там веселье, крики, песни, смех, там — река. Меконг.
Джонки.
Начало дельты. И конец реки.
Вдоль дороги тянется парк, оттуда доносится музыка. Это Парк главного ведомства. Там играет пластинка. Забытая пластинка играет в пустынном парке.
Видимо, здесь, за оградой парка, только что веселились люди. На пластинке — модный вот уже несколько месяцев американский танец.
Девушка сворачивает к парку, она хочет посмотреть на то место за решеткой, где танцевали и веселились. Мы следуем за ней. Она останавливается у ограды.
Фонарь высвечивает в полумраке белую дорожку. Она пустынна.
Но вот появляется женщина в длинном темно-красном платье, она медленно движется по белой ленте дорожки. Женщина поднимается от реки.
И исчезает в доме.
Вечеринка, видимо, закончилась раньше из-за жары. Осталась лишь забытая в пустынном парке пластинка.
Женщины в красном не видно. Она в доме.
Второй этаж дома погружается в темноту, зато очень скоро в окнах первого этажа появляется свет.
Дорожка пустынна.
Женщина в красном так и не появилась.
Девушка возвращается на дорогу. Исчезает за деревьями. Потом появляется вновь. Она опять идет к реке.
Вот она перед нами. В желтом уличном свете ее лицо, как и раньше, видно плохо. И все же кажется, что она — да, да, очень молода. Совсем еще девочка. Белая.
Гаснет фонарь, освещавший дорожку в парке. Женщина в красном так и не вернулась. Остается лишь слабый свет в самом доме.
Вскоре после того, как погасла дорожка, из дома доносится мелодия вальса. Его играют на пианино. Этот вальс уже звучал в какой-то книге. Только никто не помнит, в какой.
Девушка останавливается. Слушает. Мы видим, как она слушает.
Она повернула голову в ту сторону, откуда доносится музыка и закрыла глаза. Ее невидящий взгляд устремлен в одну точку.
Теперь нам лучше видно ее. Да, так и есть, она очень молода. Совсем еще девочка. Она плачет.
Стоит неподвижно. И плачет.
В фильме этот вальс никак не будет назван. Здесь, в книге, мы скажем: «Вальс-Отчаяние».
Она будет слушать его и после того, как он закончится.
В фильме и здесь, в книге, молодая девушка будет называться Девочкой.
Девочка исчезает из кадра. Камера больше не направлена на нее, но только на то место, где была вечеринка.
Камера еще раз медленно обшаривает место, которое мы только что видели, потом поворачивается в ту сторону, куда ушла девочка.
Улица пустынна. Реку не видно.
Становится светлее.
Тут больше не на что смотреть, только на прямую и темную улицу.
Калитка.
Школьный двор.
Та же ночь. Та же девочка.
Школа. Земля во дворе плотно утрамбована.
Блестящая земля, утоптанная голыми ногами местных ребятишек.
Французская школа. Так написано на воротах: «Женская французская школа города Виньлонга».
Девочка открывает калитку.
Закрывает ее.
Пересекает пустой двор. Входит в прилегающий к школе дом.
Мы теряем ее из виду.
Остаемся в пустом дворе.
В пустоте, которая возникла после ухода девочки, вновь, в третий раз слышится музыка, ее прерывают резкие, пронзительные крики, смех. Как и каждую ночь, по селению проходит нищенка с берегов Ганга. Она стремится выйти к морю, на дорогу в Читтагонг, дорогу мертвых детей и азиатских нищих, которые испокон века пытаются добраться до богатых рыбой вод Сонг-Ма.
Спальня матери и девочки.
Типичная колониальная спальня. Полутемная. Без ночного столика. Ее освещает единственная лампочка. Из мебели: большая двуспальная железная кровать, очень высокая, и зеркальный шкаф. Типично колониальная кровать: покрыта черным лаком, украшена медными шарами по четырем углам тоже черного балдахина. Похожа на клетку. Кровать закрыта до самого пола огромной белой сеткой от комаров, рыхлой как снег. Подушек нет, только жесткие валики из конского волоса. Покрывала тоже нет. Ножки кровати утопают в ведрах с мокрым песком — главное оружие в борьбе с бедствием колоний, комарами тропической ночи.
Мать лежит на кровати.
Она не спит.
Она ждет свою дочь.
А вот и дочь. Заходит в комнату. Пересекает ее. Кажется, ее силуэт, ее платье нам знакомы. Да, это та самая девочка, что шла к реке по старой улице вдоль парка.
Она принимает душ. Шум воды.
Возвращается.
Теперь ее можно разглядеть получше. Да. Совершенно очевидно, она еще совсем девочка. Худенькая, грудь едва-едва наметилась. Длинные рыжевато-каштановые, вьющиеся волосы, на ногах — сабо местного производства, деревянные, но легкие, с кожаными ремешками. Глаза у нее светло-зеленые с коричневыми прожилками. Говорят такие же были у ее покойного отца. Да, это та самая девочка со старой улицы, которая плакала над Вальсом. Та самая, которая знает, что этот Вальс играла женщина в темно-красном платье: мы видели ее на белой дорожке. Знает она и то, что только ей одной, этой самой девочке, известны такие вещи. Ей одной во всем поселке и даже за его пределами. Итак, это девочка. На ней ситцевая белая рубашка с бретельками, сшитая До, такая же как у ее матери.
Девочка раздвигает сетку от комаров, быстро подтыкает ее края под матрас, проскальзывает в образовавшуюся щель и снова опускает сетку. Мать так и не уснула. Она садится рядом с девочкой и заплетает ей косы на ночь. Она делает это машинально, не глядя.
Издалека едва слышно доносится шум поселка, который утихнет только на рассвете. Девочка спрашивает:
