— А если я сочту, что издание этого текста, даже при самой тщательной доработке, невозможно?
— Это исключено, — без всякого пафоса возразила она.
— Но сейчас такое время, что при всех художественных достоинствах в первую голову издается то, что можно быстрее продать…
— Поэтому я и уверена в том, что вы это издадите.
Мы помолчали. Я смотрел на нее изучающе, она на меня благосклонно.
— Ну, хорошо… — наконец заговорил я. — Вы ведь читали Хемингуэя?
— Я читала Хемингуэя. — Она улыбнулась с таким видом, будто знала, к чему я клоню, но из вежливости не хотела меня останавливать.
— Так вот, — гнул я свое, — в одной из своих статей он сказал, что сейчас только последний романтик может думать, что где-то существуют еще не открытые, никому не известные мастера…
— Если рукопись окажется совершенно профнепригодной, то растопите ею печку, — не моргнув ответила она.
— Проще вернуть ее вам, — сдержанно улыбнулся я.
— Мы с вами больше никогда не увидимся, — сказала она, также улыбаясь.
— Что значит «никогда»?
— Никогда — это значит никогда, — пояснила она. — Жгите смело.
Мы снова замолчали.
На этот раз первой заговорила она:
— Вам не кажется, что наш разговор несколько пробуксовывает?
— Попробуем сдвинуть его с мертвой точки, — сказал я. — Предположим, что я поверил в эту историю и подготовил рукопись к печати, каким образом я перешлю ее вам?
— Для чего? — живо поинтересовалась она.
— Вы должны прочитать и завизировать текст.
— Что значит «завизировать»?
— Поставить свою подпись, что будет означать ваше согласие с моими доработками и изменениями текста.
— Я же сказала, что полностью вам доверяю… — В голосе ее послышалось еле уловимое раздражение. — Мы действительно пробуксовываем. Я не понимаю, что вам стоит взять рукопись, прочитать и решить, работать с нею дальше или выкинуть к чертовой бабушке на помойку. Только я прошу предварительно порвать ее. Это, конечно, труд, но вы же еще недавно были согласны посвятить мне несколько дней своей драгоценной жизни.
Я поднял руки.
— Сдаюсь! Больше ни одного лишнего слова! — Тон мой независимо от меня сделался игривым. — Я все понял, меня все устраивает, я со всем согласен, кроме одного…
Она вопросительно подняла брови.
— Неужели мы действительно никогда не увидимся?
— Никогда.
— А если случайно, на улице или в магазине?
— Не думаю… Я редко выхожу из дома. А по улицам и вовсе не хожу.
— Ну тогда в каком-нибудь модном месте, на вернисаже или на премьере? — не унимался я.
— Тогда, я надеюсь, вы сделаете вид, что не знаете меня, и не попытаетесь выяснить мой телефон или адрес. Поверьте, ничего хорошего из этого не получится…
Я понял, что не следует настаивать.
— Жалко, — обреченно вздохнул я. — Но раз у нас с вами нет никакого будущего, то остается только продлить настоящее. Позвольте, я еще возьму шампанского?
— Конечно, — улыбнулась она.
Я сходил за шампанским. Мы выпили за то, чтоб мне веселей читалось, и я все-таки не удержался:
— Почему же вы так уверены, что ничего хорошего от нашей «случайной» встречи не получится? Мне, наоборот, кажется, что это будет очень хорошо…
— Доверьтесь моему опыту… — сказала она.
Мы допили шампанское, стараясь в разговоре не касаться ни рукописи, ни продолжения знакомства; я посадил ее в такси и отправился домой, сгорая от нетерпения поскорее заглянуть в этот тяжеленный пакет.
Потом я его для интереса взвесил. В нем оказалось ровно семь килограммов. Правда, рукопись была напечатана на очень плотной и дорогой бумаге. Особенно меня порадовало то, что шрифт принтера был сочный, крупный, так что читать было неутомительно. И что самое приятное — к рукописи прилагались две компьютерные дискеты с тем же самым текстом. Это сильно облегчило мою дальнейшую работу.
Дома, раскрыв рукопись на минуточку, чтобы понять, о чем идет речь, я очнулся часов через шесть, когда меня позвали ужинать. Отложив с огромным сожалением текст, я вдруг осознал, какой подарок мне неожиданно преподнесла судьба. Наскоро поужинав, я снова заперся в кабинете.
К вечеру следующего дня я закончил чтение.
Созвонившись со своим издателем и рассказав ему все, я заручился его поддержкой и приступил к работе.
То, что из всего этого вышло, сейчас перед вами, дорогой мой читатель.
После долгих колебаний я, как она и хотела, все ж таки поставил свою фамилию на титуле этой книги. Но сделал я это только потому, что вам, уважаемый читатель, не совсем привычно покупать книжку, не имеющую автора или подписанную инициалами или неполным именем, скажем, Мария N… Это как бы намек на то, что за содержание книжки никто персональной ответственности не несет.
Это особенно невозможно для такой книжки, где упоминаются впрямую или косвенно вполне реальные исторические фигуры.
В конце концов, я редактор и доработчик этой книги и несу за ее содержание полную ответственность. Ведь именно я решал, сохранить ли прямое указание на историческую личность или немного подретушировать, приглушить намеки на реальный прототип, чтобы его фамилия не вычислялась однозначно, чтобы у читателя оставались шансы на ошибку.
И в силу этого, а также из-за того, что, на мой профессиональный взгляд, в рукописи бытовых, кулинарных, портновских, физиологических и прочих подробностей было гораздо больше, чем это способен вынести современный читатель, я безжалостной рукой вычеркивал все лишнее, оставляя лишь самое необходимое. Таким образом, я сократил авторский текст ровно наполовину.
Но при этом, могу смело заверить уважаемых читательниц и читателей, я не выбросил из текста ни одной истории и не «спрямил» ни одной сюжетной, а стало быть, и жизненной коллизии.
Уставши сокращать, я невольно задумался: как же она так быстро (с июня 1995 года до нашей встречи осенью 1997 года) и так хорошо могла все это написать? И утверждать при этом, что взялась за перо первый раз в жизни?
Поразмышляв на эту тему, я пришел к выводу, что, конечно же, этот текст писался ею гораздо дольше. Не исключено даже, что первоосновой этому произведению послужили личные дневники…
И все-таки я очень долго сомневался, прежде чем поставить свое имя на титуле книги, ведь количество моих собственных слов в этом тексте ничтожно мало и приближается практически к нулю. Но потом я подсчитал приблизительное количество слов, изъятых из рукописи. Их оказалось пятьдесят процентов. Этого более чем достаточно, чтобы успокоить мою совесть.
Как вы, наверное, уже догадались, текст, с которым вам сейчас пришлось ознакомиться, — не что иное, как предисловие издателя. Но я специально не указал на это в заголовке, потому что никто не стал бы его читать. У нас не любят предисловий. Итак, к делу!
