Конечно, тут же возникает очередная проблема: на другом конце должны находиться приемник и некое запоминающее устройство. А в той эпохе, которая нас интересовала, не было ни спутниковых тарелок, ни винчестеров, ни кремнивых чипов, ни коротковолновых антенн, ни даже детекторных радиоприемников. Около 664 года существовал один-единственный прибор, способный принять и сохранить столько информации: человеческий мозг.
Я попытался скосить глаза в сторону, и у меня получилось. Моя правая рука — та, которая держала терниевую бечеву, — оказалась крупной и мускулистой, с обширной мозолью у основания ладони. Ногти были длинными и заостренными, инкрустированными Т-образными сердоликовыми бобышками, а пальцы украшала татуировка — красные и черные ленты, напоминавшие кольца на шкуре коралловой змеи. Нефритовый браслет охватывал руку от запястья чуть ли не до локтя, и его покрывала корка ярко-синей глины. Так же, как часть моей обнаженной груди и похожее на кочан цветной капусты левое колено.
Что ж, команда Чумовой пятницы не ошиблась. Я и в самом деле находился в теле другого человека. А точнее, в мозгу некой личности по имени 9 Клыкастый Колибри.
Мы — я говорю о нас, ребятах из проекта Уоррена, — кое-что знали об этом типе. Он был патриархом клана Оцелот и ахау (то есть царем, или правителем, или диктатором) города Иш и приблизительно двух тысяч окрестных поселений. Он являлся сыном двенадцатого ахау, по имени 22 Горящий Лес, и госпожи Ураган. Сегодня ему исполнилось сорок восемь лет и шестьдесят один день. Вождь сидел здесь и постился уже около сорока двух часов. Он собирался выйти отсюда на рассвете, чтобы возглавить церемонию возведения на трон и стать ахау еще на двадцать лет.
В пяти дюймах к северу от моего колена стояла чаша с горячими углями. Я без всякой мысли отлепил пропитанную кровью бумагу от тростниковой подстилки и поднес ее к жаровне. Несколько мгновений мерцающие огоньки просвечивали сквозь лист. Я увидел глифы на другой стороне, фразу «Охраняй нас, защищай нас» и профиль орла:
Если говорить точнее, это был орел-гарпия, Thrasyaetus harpyia. По-испански — arpía, а на майяском — хунк’ук, «золотой потрошитель». Ацтеки называли его «крылатый волк». Тотем клана, моего клана, то есть клана того человека, чей мозг я реквизировал. А бумага представляла собой послание моих соплеменников к Оцелоту Один — тому, что в Чреве небес. Я автоматически сложил липкий листок треугольником (мои пальцы выполнили довольно сложные манипуляции, не проще чем при изготовлении журавлика оригами, но я, вернее прежний владелец моего тела, судя по всему, совершал подобные движения сотни раз) и бросил его в чашу. Вероятно, письмо пропитали медными солями, потому что оно зашипело, а потом занялось зеленым пламенем.
Язык у меня вдруг завибрировал. Я поджал его — нет, постой. Я поджал…
Гм. Ничего не произошло.
Я попытался проглотить слюну, а потом просто прикусить язык. Но у меня лицо словно замерзло. Мышцы не слушались.
«М’аш эче? — подумал я на чоланском. — Кто ты?»
Нет, постой.
Это не я подумал. Мысль пришла откуда-то со стороны.
Словно кто-то заговорил со мной, хотя на самом деле я ничего не слышал, кроме гудения толпы внизу на площади, глухих ударов щелевых барабанов из кедра, отбивающих нечетный ритм пять четвертей. Как будто я прочитал что-то прежде, и теперь строчки, написанные прописными буквами, ползли перед моими глазами. Безмолвный вопрос разрывал мозг. Слова казались громкими и навязчиво раздавались в ушах помимо моей воли.
«М’аш эче?»
Вот дьявольщина.
Похоже, я не один.
В помещении никого. Кто-то чужой присутствовал в моей голове.
O coño Dios.[5]
Дело в том, что первый этап программы Чумовой пятницы должен был стереть воспоминания мишени, чтобы мое сознание могло работать с чистого, так сказать, листа. Но в этой части процесса явно произошел сбой. Потому что вождь все еще полагал, что он — это он.
«М’аш эче?»
«Меня зовут Джед де Ланда», — мысленно ответил я.
«Б’а’аш ука’ах чок б’олеч тен? — Зачем ты вселился в меня?»
Да ничего я не вселился, подумал я. Как бы это объяснить… Я нахожусь внутри, потому что… потому что мое сознание вложили в тебя…
«Т’ече гун балмак? — Ты Оцелот Один?»
«Нет, — слишком быстро отреагировал я. — Я хочу сказать…»
Черт возьми. Глупо.
«Брось ты, Джед», — успокоил я себя.
Это типа того, что Уинстон говорит: если у тебя кто-то спрашивает, не бог ли ты, отвечай — «да».[6]Понял? Отлично.
Ну, поехали.
«Да, — я старательно подбирал слова, — я и есть Оцелот Один. Оцелот из Оцелотов. Я Оцелот, великий и могучий…»
«Ма-и’х тек. Ты не Оцелот».
Нет, Оцелот, упорствовал я… O demonio.[7]Этого парня не так-то легко обмануть. И неудивительно. Он читает мои мысли. И хотя ахау выражался на древнечоланском, а я — как обычно, на смеси испанского, английского и позднего, выродившегося чоланского, мы полностью понимали друг друга. И вообще, наш разговор напоминал не препирательство двух разных людей, а спор с самим собой.
«Джед, наверное, стоит поступить вот так». — «Нет, Джед, следует сделать по-другому…» Вот только одна сторона этого внутреннего диалога чувствовала себя легко, уверенно, а другая — моя — с трудом подыскивала аргументы.
Зачем ты захватил меня, зачем овладел мной?
«Что? воскликнул я беззвучно. — Я пришел, чтобы научиться игре под названием “Жертвоприношение”. И это правда».
«Зачем?»
«Ну, затем… затем, что я явился из тринадцатого б’ак’туна. Наступили последние дни мира. Нам грозит очень, очень серьезная опасность. Игра может спасти нас от гибели».
«Убирайся», — подумал он.
«Не могу».
«Убирайся».
«Извини, но я правда не могу. Ты тот, кто…»
«Им от’ шен. Убирайся из моей кожи».
«Не получится, — ответил я. — Но послушай, а что, если…»
«Тогда спрячься, — велел он. — Затаись, сиди спокойно, молчи».
Я заткнулся. Мне все это начинало не нравиться.
Моя рука поднялась к открытому рту и сжала колючий шнурок — терниевую бечевку, продетую через середину языка. Я дернул. Пять узлов прошли сквозь отверстие, разбрызгивая кровь, но наконец удалось вытащить все наружу. Ух ты, больно, довольно равнодушно отметил я. Вообще-то, находясь в прежнем теле, я вопил бы целый час, но теперь даже не пикнул. Еще более странная штука: исчез страх, древний гемофилический страх истечь кровью, от которого я никак не мог избавиться, пока был в шкуре Джеда. Я скрутил бечевку и бросил ее в огонь — так же механически, как катапультировавшийся летчик дергает кольцо парашюта. Она почернела и съежилась, и кровяной дымок наполнил комнату острым медным запахом.
