Обернуть каждую ногу одеялом и закрепить веревкой, думала она. Разумеется, не ахти какая обувь, но домой добраться можно. Еще одно одеяло превратить в пончо, разнести эту колымагу и вернуться домой… Она сориентируется по следам на снегу.
Но была одна маленькая деталь, о которой она пыталась не думать, пока сражалась с похитителями, освобождала руки и ноги, наматывала одеяла и привязывала их к ногам. С тех пор как они выбрались из огненного тоннеля, она не слышала звука ни единой машины, не видела ничего, даже отдаленно похожего на электрический свет, не слышала гула ни одного самолета. В темноте Молли различала смутные силуэты деревьев и ничего больше. Даже на небе, набухшем снеговыми тучами, не было ни звездочки.
У Молли появилось дурное предчувствие, что, если ей даже удастся сбежать от марширующих рядом с повозкой солдат и по следам вернуться к месту, где она вышла из огненного тоннеля, его может там не оказаться. Она весьма и весьма опасалась, что другого пути домой нет.
Молли прислушивалась к речи погонщиков и понимала ее без малейших усилий, но, анализируя произношение, она заметила, что слова слишком насыщены гласными, звучат протяжно и как-то не по-английски. И это ощущение вцепившихся в нее пальцев… Они были не только слишком сухими, слишком горячими и слишком тонкими… Они были какими-то неправильными. Молли прикрыла глаза, выровняла дыхание и попыталась вспомнить, понять, в чем же там дело. И поняла. На этих ухвативших ее руках было слишком много пальцев! И еще… Когда она дралась за свою свободу, то удары локтей попадали в ребра в таких местах, где ребрам быть вовсе не положено.
Когда взошло солнце — или просто процессия оказалась там, где горели огни, — у Молли возникло предчувствие, что она едва ли придет в восторг от внешности похитителей, когда разглядит их получше. Она уже позволила себе по-настоящему обдумать положение и пришла к выводу, что вряд ли она сейчас на Земле и вряд ли ее похитители — люди.
Наконец Молли подготовила свою импровизированную обувь, надела и завязала пончо из одеяла. Но пока осталась на месте. Еще не время. Она уже готова бежать, если представится случай, но не в темный, ледяной лес без троп, когда надвигается вьюга, а никаких признаков цивилизации не видно.
Она откинулась на солому и под теплое покачивание повозки задремала.
Звуки бегущих шагов и гневные голоса вырвали ее из полусна. Ага, спор! Знай она, куда надо бежать, то лучшего времени и не придумаешь — пока тут ругаются, она могла бы тихонько ускользнуть и растаять в ночи. Но вот кто-то запрыгнул в повозку и оказался совсем рядом с Молли.
Этот кто-то стянул одеяла с ее лица. Тьма, не смягченная светом ни звезд, ни Луны, ни какого-нибудь искусственного источника, позволила ей увидеть не больше, чем она видела под одеялом. В лицо ей ударил снежный вихрь, взъерошил волосы — очевидно, начинался буран.
— Води! — вскричал человек. — О, Води! Я принес к тебе своего ребенка! — Он опустился на колени у ее ног, и Молли разглядела белый сверток у него на руках. Крохотный. Неподвижный. Молчащий.
Человек положил сверток рядом с Молли, а сам прижался лбом к укрытому соломой дну повозки.
— Она умирает, Води! Ты можешь спасти ее единым твоим словом, единым прикосновением! — запричитал он.
Молли не могла вымолвить ни слова. Могла только отвернуться, но внезапно на нее нахлынул приступ дикого гнева и она закричала:
— Твои соплеменники похитили меня! Связали! Держат в этой холодной повозке весь день и полночи, не дают ни пить, ни есть! И ты просишь меня тебе помочь?! А мне кто поможет?
Человек ничего не ответил. Вместо этого он протянул руку и коснулся ее пальцев.
— За три дня у меня умерло четверо детей. Эвилла — последняя. Я прошу у тебя только одно слово, одно слово и все! Единое твое слово излечит ее, спасет, и мы с моей подругой не потеряем все, что нам дорого! Прокляни меня, и я с радостью приму твое проклятие, даже если оно несет смерть. Но подари одно слово умирающему ребенку.
Молли внутренне сжалась. Половина ее души дрожала от страха и ярости, но из второй половины восставало осознание: то, что сейчас перед ней, это и есть ее работа, сама суть ее личности.
Молли протянула руки, и мужчина передал ей девочку. Молли коснулась сухой кожи на лице Эвиллы и ощутила страшный жар детского тельца, окоченелость обтягивающей кости кожи, как у мертвеца. Но не ощутила, как всегда бывало в присутствии больных, страдающих, умирающих, той боли, которую испытывает несчастный. Ее щека коснулась носика ребенка, и Молли почувствовала быстрое и горячее дыхание, которое убедило ее, что девочка еще жива.
— Я не ощущаю ее болезни, — проговорила Молли.
— Она очень больна, она умирает.
— Ты не понял. Я не чувствую ее боль. Если я не чувствую того же, что и она, я не знаю, как ей помочь.
— Пожалуйста, ну пожалуйста! Она — последнее, что у нас с ее матерью осталось!
Молли прикрыла глаза, пальцы ее, все еще прижатые к щеке Эвиллы, сильно дрожали. С самого детства Молли помогала больным, вбирала острые лезвия и разящие осколки их болезней, склонившуюся над ними смерть в свое тело, их ужас и боль стекали по ее жилам. Теперь же она ничего не чувствовала. Сочувствие к несчастному отцу — да. Озлобление на собственное положение — тоже да. Но никакой боли. Никакого страха. Никакого… яда.
— Исцелись, — прошептала Молли, по-настоящему ни на что не надеясь и не ожидая, что ее действия принесут реальную пользу, охваченная лишь непонятной решимостью помочь, если помощь будет в ее силах. Она дотронулась до лица девочки.
В точке, где ее пальцы коснулись кожи Эвиллы, появилось крохотное пятнышко зеленовато-белого пламени и стало расширяться. То самое пламя из зеленого тоннеля, который привел ее сюда. Оно потрясло и ужаснуло Молли. Женщина отдернула руку, но связь не прервалась. Прохладный, живительный поток, мощный, словно река в половодье, кружился вихрем, омывая ее и ребенка, вливался в девочку и изменял клетку за клеткой, молекулу за молекулой, замещая больное здоровым, слабое — сильным, умирающее — жизнеспособным, смывая с нее смерть, как будто смерть — просто пятнышко налипшей грязи. Он наполнял ребенка жизнью, такой трепещуще-чистой и полной энергии, как в самый миг творения. Молли, пораженная этой невероятной силой, этой немыслимой магией, перестала дышать. Она чувствовала, что прямо из ничего вызвала этот тайфун, вызвала богов и дьяволов, приказала им плясать перед ней, и они подчинились. Она купалась в волнах этой таинственной силы, которая обнимала и ласкала ее. А потом она вгляделась, впервые по-настоящему вгляделась в лицо ребенка, который лежал у нее на руках, окутанный зеленоватым пламенем и сияющий, словно ядро чуждого солнца.
При виде этого лица все ее страхи обернулись реальностью.
Она видела не болезнь и не уродство. Единственный взгляд на крошечное создание заставил все ее нутро болезненно сжаться. Девочка была прекрасна. Но она не была человеком. Ее глаза, раскосые, как у сиамской кошки, и огромные, как лимоны, были целиком изумрудно-зеленого цвета и не имели ни склер, ни зрачков, ни радужной оболочки. Они походили на два неограненных изумруда, сверкающих на скуластом темном личике, одновременно прекрасном и пугающем. На крохотной детской ручке, выбравшейся из одеяльца, было слишком много пальцев, а в каждом пальце — слишком много суставов. Молли посмотрела на ее отца, и ей ответил взгляд таких же в точности глаз на таком же заостренном лице с непривычными, чужими чертами.
