Элизабет Уоринг велела швейцару заказать ей такси, чувствуя себя при этом так, будто смотрит из огромной стеклянной банки. Все вокруг казалось туманным и расплывчатым. Сама не понимая почему, она назвала водителю адрес какого-то бара на Третьей авеню.
Ее часы «Картье-Риволи» показывали 6.45 вечера, и она вспомнила, что прием у врача был в 4.00. Голова слегка кружилась, думать ей не хотелось, и именно поэтому Элизабет пришла в бар. Она мысленно встряхнула себя. В девять у нее было свидание. Пора привести себя в порядок и приготовиться.
В номере в отеле «Ридженси» она сразу же забралась под теплый душ, постепенно делая воду прохладной. Затем вовсе завернула горячий кран и стояла под ледяными струями столько, сколько смогла вытерпеть. Намешав себе какой-то отравы, которая, по клятвенным заверениям ее отца – ветерана многочисленных битв и сражений со своим плохим настроением, – могла поднять из могилы даже мертвеца, она, передернувшись от отвращения, проглотила ее и, поставив рядом будильник, легла отдохнуть. Когда зазвонил будильник, она открыла глаза, четко представляя себе, где находится и что ей надо делать.
Когда перед ней открылась дверца «Кадиллака Севилл», Элизабет набросила черный бархатный плащ и, выйдя из машины, направилась к длинной лестнице, ведущей к входным дверям огромного дома. Она шла уверенной походкой, оставляя за собой шлейф изысканного аромата дорогих духов. Войдя в мраморный зал, она позволила плащу немного приоткрыться, выставив на обозрение красивые ноги в тонких черных чулках и короткое, до колен, алое платье с целым морем блесток, сверкавших, как бриллианты. На ногах у нее были ярко-красные атласные туфельки с прибитыми к ним стилетами. Поверх густых светлых волос повязана алая атласная ленточка, а в ушах сияли целые люстры из бриллиантов чистой воды.
Подошедший к ней дворецкий поклонился и пригласил следовать за ним вверх по лестнице. Он привел ее к двойным дверям, одну из створок которых открыл, позволив женщине войти. После этого он тихо закрыл за ней двери. За столом, в свете затемненной лампы, сидел смуглый мужчина, одетый в тельняшку и брюки моряка. Он явно ждал ее, потому что, когда Элизабет вошла, сразу же встал и подошел к ней. За столом располагался настоящий бар, только без бармена. Освещен был только стол да еще край огромной кровати. Все было отделано черным бархатом.
Когда он приблизился к женщине, она стала ускользать от него, как бы дразня и играя, и протянула руку. Он полез в карман и вытащил оттуда монеты, которые тихо зазвенели, падая ей на ладонь. Поставив ногу на кресло, она приподняла платье, показав ему тонкий блестящий чулок с черной подвязкой, в которой исчезли деньги. Где-то рядом в темноте раздался тихий вздох.
Моряк подошел к старомодному патефону 1910 года выпуска и поставил пластинку. Они танцевали танго, тесно прижавшись телами, и не отрываясь смотрели друг другу в глаза. Они медленно кружились, качались, плыли, куда-то проваливаясь, и вздрагивали. Когда закончилась мелодия, моряк уже был явно перевозбужден. Он взял руку своей партнерши и прижал ее к брюкам между ног. Подарив ему взгляд, полный соблазнительных обещаний, она загадочно улыбнулась и отстранилась от него, томно прогнувшись в спине.
Когда он добрался до «молнии», дрожащие пальцы резко дернули ее вниз. Платье упало. Под ним не оказалось ничего, кроме черных чулок. Моряк опустился на колени и, обхватив бедра Элизабет, погрузил лицо в огненно-рыжий шелк волос там, где соединялись ее ноги. Она запустила руки в его густую черную шевелюру и оторвала от себя, медленно показав глазами на край огромной кровати с многочисленными подушками. Лампа на столе потухла, а над кроватью зажегся другой светильник, осветив ее теплым золотым светом. Моряк и женщина направились к кровати, и целый час они, используя самые разнообразные позы, занимались любовью. Их тела медленно двигались в мягких бликах затемненной лампы. Они не произнесли ни слова, единственными звуками были только их хриплые, возбужденные вздохи, шлепанье тела о тело, негромкие вскрики, полные неописуемого удовольствия стоны и уже в конце – неистовые колебания кровати и общий полустон-полукрик высшего наслаждения. Потом свет выключился. Из-за черной бархатной занавески в углу комнаты раздался какой-то стон, скорее стон боли, чем удовольствия. Следом за ним послышался долгий глубокий вздох и еле слышный звук закрывающейся двери. Через тридцать секунд зажглась настольная лампа с очень слабым светом. Элизабет была одна. Красное платье быстро оказалось на ее плечах, волосы снова стянула алая ленточка, а на губах заблестела помада. Черный плащ спрятал яркие блестки, и за приоткрывшейся дверью показался дворецкий. Он поклонился ей еще раз и передал длинный белый конверт, перед тем как проводить вниз по ступенькам к входной двери, за которой ее ждал большой черный автомобиль.
Ее довезли до центрального входа в отель «Ридженси» на Парк-авеню. Закрыв за собой дверь номера, она с усталым вздохом прислонилась к ней спиной и сбросила красные туфельки.
– Как вы мне осточертели, – пробормотала Элизабет. В открытом конверте оказалась солидная пачка английских пятидесятифунтовых банкнот. Двадцать штук.
– Милый старый Альфонсо... – улыбнулась она. Сведя брови к переносице, добавила: – Дай бог, чтобы он протянул хотя бы столько же, сколько и я...
Этот старик являлся ее клиентом уже одиннадцать лет, и всегда сценарий их встречи был одним и тем же. Моряк, похожий на него самого в юности, блондинка в красном с блестками платье в стиле Клары Боу.
Они всегда разыгрывали одну и ту же пантомиму. Это длилось только один час, и женщина всегда использовала то, чем так запомнилась ему та проститутка, которую он встретил когда-то в Рио: рот и язык. Именно поэтому она стоила так дорого, и юноша больше не смог тогда позволить себе подобное удовольствие. Но он поклялся заработать столько денег, чтобы купить любую женщину. Теперь только деньги у него и имелись. Жена умерла, сын – тоже, а единственная оставшаяся в живых дочь стала монашкой уединенного монастыря в Сан-Паулу. Четыре раза в год он посылал за Элизабет Уоринг, независимо от того, где она в этот момент находилась: в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Гонконге... После этого всегда ей вручался конверт, полный пятидесятифунтовых банкнот, а иногда еще и подарок, если она своей игрой доводила его до исступления и он чувствовал почти то же самое, что и в ту запомнившуюся встречу. Одним из подарков были и эти похожие на люстры сережки – прекрасные бриллианты чистой воды. Она сняла одну из сережек и положила ее на ладонь.
– Ну что ж, придется с тобой расстаться, – с грустью сказала она. – Твое место займет пара дешевых подделок фирмы «Батлер энд Уилсон», правда, все это еще надо хорошо продумать.
Она сжала сережку в руке и почувствовала, как в нежную кожу ладони остро уперлось платиновое покрытие. «Два года, – подумала она, – и это максимум...» Ей вдруг захотелось кричать, плакать, стонать, рвать на себе волосы, потому что это было несправедливо...
«Ты должна остаться твердой и стойкой до конца, Элизабет Уоринг!» – вновь сказала она себе. Итак, пенсионные документы, счета за границей, акции. «Я еще смогу это сделать, – подумала она про себя. – Слава богу, есть связи. Продам серьги и то розовое сапфировое колье... да, однако этого все равно будет мало. Еще есть дом и вилла, автомобили, платья, но это же все мелочь, черт побери! А ей понадобится более полумиллиона. Нет, здесь нужно что-то более существенное, и при этом никто не должен знать о ее замыслах, иначе весь план погибнет в самом зародыше.
