Начинаем с груди — более глубокий вздох. Сохрани меня Христос: больно. Одно ребро, возможно, сломано, другие ушиблены. Привкус металла. Осторожно пощупаем языком. А, дерьмо! Еще двух нет. Это — похуже ребер. Ребра заживают, а вот оставленные на полях сражений по всей Европе зубы… после такого трудно становится жевать мясо. Одна нога подвернута: ушиб или перелом? Среди множества ударов помнится один по лодыжке. И сильный.
Голова? Болит от ударов, но цела. Кишки? Когда они прорваны, всегда ощущаешь особый запах. Пах? Кажется, не опух. И он запомнил бы, если бы металл входил в тело. Это чувство ни с чем не перепутаешь.
В целом, если принять во внимание соотношение сил, дела обстоят не так уж плохо. Теперь пора прислушаться. Кто-нибудь дышит поблизости? Кто-нибудь высматривает признаки жизни, чтобы ее оборвать? Нет? Тогда откроем глаза.
Нет. Закроем их снова, не веря в то, что они увидели. Должно быть какое-то другое объяснение. Пошевелим руками, передвинем ноги, проверим пространство. Нет. Не может быть.
— Иисусе!
Жан Ромбо беспрерывно богохульствовал целую минуту. Он в клетке. И что хуже, гораздо хуже, он в виселичной клетке. Его повесили, как простого вора, оставили гнить и умирать. Не может этого быть — он все еще без сознания, ему привиделось…
В панике он сильно раскачал клетку, и теперь она скрипела и визжала. Этим он себе не поможет. Сейчас ему меньше всего нужно привлекать к себе внимание. Он за пределами деревни, но неизвестно, насколько она близко. И неизвестно, как обойдутся с ним жители деревни, когда его обнаружат. В лучшем случае будут насмехаться, забросают грязью, побьются об заклад насчет того, сколько он продержится. В худшем… Ну, зима была нынче суровая, и соленая баранина у них, должно быть, уже заканчивается.
— Нет! — снова повторил он решительно и сумел остановить раскачивающуюся клетку.
Его бесшумно посадили в нее люди, которым не нужны свидетели. У него есть время подумать в эти часы, оставшиеся до рассвета. Не может быть, чтобы ему суждено было умереть от пыток и голода или от ножа людоеда в клетке посреди Франции.
Хорошо, что он чуть меньше, чем большинство мужчин, но даже ему довольно тесно: невозможно поднять руки над головой, дотянуться до того места, где на двери клетки висит замок. Но даже если бы он смог изогнуться и просунуть руку между прутьями, ржавый замок кажется прочным.
Он постарался подавить отчаяние. Это невозможно. Он не из тех, кто много думает о смерти: когда она придет, тогда и придет. Но ведь она будет более скорой? Не так, не теперь — не теперь, когда…
И тут он вспомнил то, что привело его сюда, и, снова разразившись проклятьями, начал тискать прутья клетки, пытаясь найти слабину, пролезть между ними. Эти люди украли у него — и, значит, у Анны Болейн! — самую драгоценную ее часть, которую Жан Ромбо поклялся свято хранить. Клятва королеве должна придать ему довольно сил, чтобы сломать жалкий металл!
Соленый пот слепил глаза, и он не заметил, как куча отбросов зашевелилась и что-то начало подниматься к поверхности, выпрастываясь из глубоких залежей грязи, гниющей одежды и обглоданных дочиста костей. Какой-то червь пробился на поверхность, а следом еще один, еще… и вот их стало пять. Это оказались пальцы, и они соединялись с кистью, рукой, плечом. Потом из земли вынырнула голова, и голос громко выкрикнул:
— Демон!
Жан снова раскачал клетку, отвернувшись от этого виденья, порожденного адом. Он давно отошел от веры своего детства; ему претило то, что делалось именем Бога на полях сражений и во дворцах князей Церкви. Он называл их рассказы, их правила и епитимьи сказками для запугивания детишек. Ну так вот, он не был ребенком — и ему было страшно.
Демон выпростал плечи, а потом на секунду успокоился, посмотрел на Жана, запрокинул голову и завопил:
— У него мои ноги! Я застрял! Мерзкая тварь кусает меня за ляжки. Помогите! Помогите! Вытащите меня, ну что вам стоит? А-а-й! — Чудище жалобно взвыло и снова крикнуло: — Демон!
Словно в ответ на этот призыв откуда-то прилетел огромный иссиня-черный ворон и закружил у виселицы, хрипло каркая и хлопая крыльями у головы закопавшегося в мусор демона. Они объединили свои голоса в отвратительном дуэте, и Жан вдруг ясно осознал, что все истории, которые он отвергал, все видения, которые лишь изредка нарушали покой его снов с тех пор, как он отринул благочестие своего детства, — все они были правдой. Ад действительно существует — и Жан погружается в него.
А потом демон вдруг прекратил вопить. Ворон замолчал и сел ему на плечо. Оба наклонили головы набок, и четыре глаза устремились на Жана. Отвратительная фигура вырвалась из земли, словно пробка из бутылки, и встала на отбросах, широко расставив ноги. Череп прошлого обитателя виселицы, лежавший на верху кучи, покатился вниз и остановился между ног существа, так что пленнику показалось, будто теперь на него смотрят три пары глаз.
— Так-так-так, — проговорил демон уже совершенно нормальным тоном. — И кто сегодня у нас в гостях, Демон?
Создание, казалось слепленное из грязи, стояло под виселицей, вымазанное дочерна, и только его глаза поблескивали, отражая лунный свет. Оно было облачено в невероятные лохмотья, в какой-то бесформенный мешок, свисавший с плеч до ступней. Одна рука в рукаве, вторая — голая. Взлохмаченные спутанные пряди волос свисали с покрытой корками головы и падали на плечи, смешиваясь с всклокоченной бородой. Зато птица у него на плече была абсолютно чистой.
Под их молчаливыми взглядами к Жану вернулась решимость.
— Уходите и не мучьте меня. Я еще не ваш.
Две головы обменялись взглядами, а потом снова повернулись к нему. Ворон крикнул и взлетел, а грязевое животное наклонилось вперед и плюнуло.
— Ты это слышал, Демон? Орфей говорит Харону, когда ему желательно переплыть Стикс! — Он закинул голову и расхохотался, отвратительно хрипя. А потом потянулся к клетке и добавил тем же рассудительным тоном: — Это мне решать, знаешь ли. Мы с Демоном, — тут он нагнулся и поднял череп, — и этот мой друг Феликс, нас трое. Что нам с ним сделать?
Пальцы заставили оголенную челюсть двигаться вверх-вниз, словно череп отвечал.
Наклонившись к черепу, создание начало странно шаркать и раскачиваться. Жан понял, что оно исполняет нечто вроде танца. Мурлыкая какую-то мелодию, оно перемещалось по куче взад и вперед, время от времени разражаясь словами и хохотом.
— Он хочет, чтобы его оставили в покое. Но этого не будет. У нас так давно не было гостей! Последним был ты, милый Феликс, но какой же ты был скучный! Тебя прикончили еще до твоего прибытия. Всего несколько вздохов — и никаких историй в конце твоей истории. А я люблю послушать за ужином истории, а если уж нет историй, то я хотя бы могу… Но этот выглядит здоровым, этот живет — без моего разрешения он не уйдет. Рифма. Рифма! У меня остался дар, о да. Папа гордился бы.
Жан слушал и соображал. Это создание безумно, в этом сомнений не было, но в его бреду прослеживались обрывки смысла, и его речь даже казалась не слишком зверской.
