Дункан провел мистера Манди в тень покосившегося дома. Казалось, дом нависает, отчего всегда становилось не по себе. Он единственный уцелел в длинном ряду строений, которые были здесь до войны; сейчас по обеим его сторонам виднелись шрамы от бывших соседей: зигзаг призрачной лестницы, следы несуществующих очагов. Непонятно, как он еще стоял; провожая мистера Манди в холл, Дункан не мог избавиться от мысли, что когда-нибудь хлопнет дверью капельку сильнее, и все сооружение обрушится.
Он осторожно прикрыл дверь, и дом стал выглядеть обычнее. Холл был сумеречен и тих: вдоль стен стулья с жесткими спинками, пустая вешалка, пара чахлых растений; на полу черно-белый плиточный узор – кое-где плитки выскочили, открыв серый цемент. Красивый абажур светильника – розовая фарфоровая раковина – предназначался для газового освещения, но сейчас из него торчала лампочка в бакелитовом патроне с истертым бурым проводом.
Дункану доставляло удовольствие подмечать такие мелочи и изъяны. Ему нравилось прийти пораньше, усадить мистера Манди на стул и тихо бродить по холлу, все разглядывая. Он любовался изящно изогнутыми перилами и потускневшими латунными прутьями на ступенях. Разглядывал выцветшую ручку слоновой кости на дверце шкафа и выкрашенные под дерево плинтусы. В конце прохода, что вел в подвал, располагался бамбуковый столик с мишурными безделушками; в окружении гипсовых собачек и кошечек, пресс-папье и майоликовых вазочек стояла любимица Дункана – очень красивая старая фарфоровая чаша с орнаментом в виде змей и плодов. В ней лежали запылившиеся грецкие орехи и железные щипцы; всякий раз Дункан нутром ощущал маленький фатальный удар, который произойдет, если какой-нибудь неосторожный человек выронит на чашу щипцы.
Впрочем, сегодня, как и всегда, орехи покоились под шерстяным слоем непотревоженной пыли, и было время поближе рассмотреть пару картин, криво висевших на стене, – в этом доме все висело криво. Картины оказались заурядными, в самых обычных синих рамках. Однако они тоже доставили удовольствие, но иного сорта – удовольствие, какое возникает при виде умеренно симпатичной вещицы вместе с мыслью: «Ты не моя, но не очень-то тебя и хотелось!»
В комнате наверху зашевелились, и Дункан тотчас вернулся к мистеру Манди. Дверь на площадку открылась, послышались голоса: мистер Леонард провожал молодого человека, которой всегда приходил перед ними. Веселый парень нравился Дункану, почти как полковник Баркер и фарфоровая чаша. Он был похож на моряка.
– Все путем, ребята? – спросил он нынче, слегка подмигнув Дункану.
Затем поинтересовался, какая там погода и как дела с артритом мистера Манди, а сам тем временем достал из пачки сигарету, сунул в рот и чиркнул спичкой о коробок, проделав все абсолютно легко и непринужденно одной рукой, поскольку другая, сухая, висела вдоль тела.
Дункан всегда гадал, зачем парень приходит, когда и так вполне справляется? Разве что хочет завести подружку; тогда, конечно, рука может стать помехой.
Сухорукий спрятал коробок в карман и ушел. Мистер Леонард препроводил Дункана и мистера Манди наверх – разумеется, медленно, приноравливаясь к шагу-старика.
– Чертова кочерыжка, – бормотал мистер Манди. – Зачем я вам сдался? Выкиньте меня на помойку.
– Ну-ну-ну! – приговаривал мистер Леонард.
Старика провели в приемную. Усадили на стул, тоже с жесткой спинкой, помогли снять пиджак, удостоверились, что все удобно. Мистер Леонард достал черную тетрадь, быстро просмотрел записи и сел напротив пациента на свой жесткий стул. Дункан отошел к окну и примостился на обитый войлоком ларь, устроив на коленях пиджак мистера Манди. Окно закрывала горько пахнущая тюлевая штора на слегка провисшей проволоке. Отделанные линкрустом стены отливали шоколадно-коричневым глянцем.
Мистер Леонард потер руки.
– Ну-с, – сказал он. – Как мы себя чувствуем с нашей последней встречи?
Мистер Манди понурился.
– Не так чтобы очень, – ответил он.
– По-прежнему мысли о болях?
– Никак не могу их стряхнуть.
– Надеюсь, ко всяким ложным средствам не прибегали?
Мистер Манди беспокойно дернул головой и, помолчав, признался:
– Ну разве что чуть-чуть аспирину.
Мистер Леонард втянул нижнюю губу и посмотрел на мистера Манди, словно говоря: боже мой, боже мой.
– Ведь вам прекрасно известно, не правда ли, что такое человек, который совмещает ложные средства и духовное лечение? Он уподобляется ослу, коим правят два хозяина, и стоит на месте. Вы это знаете, не так ли?
– Понимаете, уж больно мучает...
– Мучение! – вскочил мистер Леонард; в голосе звучала смесь изумления и великого презрения. Он потряс стулом. – Что, стул мучается, выдерживая мой вес? Почему бы нет, коль скоро дерево, из которого он сделан, такой же материал, как мышцы и кости ноги, кои, по вашим уверениям, болят от вашего веса? Стоит лишь не поверить в боль, и нога станет вам безразлична, точно деревяшка. Вы это понимаете?
– Да, – кротко ответил мистер Манди.
– Да, – повторил мистер Леонард. – Что ж, давайте начнем.
Дункан сидел очень тихо. Соблюдать тишину и неподвижность было необходимо в течение всего сеанса, но особенно сейчас, когда мистер Леонард, собираясь с мыслями и силами, концентрировался на том, чтобы открыть огонь по ложной идее мистера Манди об его артрите. Слегка откинув голову и минуя взглядом пациента, он напряженно смотрел на портрет над камином; Дункан знал, что женщина с нежным взором, облаченная в викторианское платье с высоким воротником, – миссис Мэри Бейкер Эдди,[3]основательница «Христианской науки». На черной раме картины кто-то – возможно, сам мистер Леонард – не вполне умело написал финифтью фразу: «Вечный Сторож у Врат Мысли».
Каждый раз Дункану хотелось засмеяться: не потому, что надпись казалась особенно смешной, а просто оттого, что сейчас рассмеяться было бы совершенно ужасно; он начинал паниковать, что приходится сидеть так тихо и так долго, его неудержимо тянуло издать какой-нибудь звук, сделать какое-нибудь движение: вскочить, завопить, устроить припадок... Но уже поздно. Мистер Леонард сменил позу – подался вперед и впился взглядом в мистера Манди. Теперь он заговорил напряженным шепотом, с громадной проникновенностью и верой:
– Послушайте меня, дорогой Хорас. Все ваши мысли об артрите неверны. У вас нет артрита. Нет боли. Вы не подвержены мыслям и взглядам, в коих болезнь и боль закономерны и обусловлены... Слушайте, дорогой Хорас. В вас нет страха. Никакие воспоминания вас не пугают. Никакая память не заставит вас ожидать нового несчастья. Вам нечего бояться, дорогой Хорас. С вами любовь. Она вас наполняет и окружает...
