Память без предупреждения перескакивает на другое время — пять лет назад. Это воспоминание — туманный и мрачный отзвук предыдущего. В нем мне двенадцать лет и три дня. Я знаю это точно, потому что похороны состоялись через семь дней после маминой смерти. И опять Алекс держит меня за руку. На то есть причина — он заменяет мне папу, который не выдержал и сейчас, рыдая, стоит на коленях у открытой могилы. К нему тянется множество рук, готовых помочь. Джек — расплывчатое пятно на краю зрения, а потом он вообще попятился, выбрался из толпы и сбежал. Только сейчас я понимаю, что Алексу пришлось отпустить его одного, чтобы остаться со мной.
Я совершенно ясно представляю перемазанные в сырой земле подошвы папиных ботинок, когда он стоял на коленях у могилы, — но больше ничего. Не помню, кто там был, что говорили, не помню ни цветов, ни гимнов. Только эти подошвы и Алекса рядом со мной — его рука как якорь.
На поминках Алекс не сразу меня оставил. Он не ушел за Джеком. Не знаю почему. Глядя со стороны, Джек нуждался в заботе куда больше меня. Но Алекс не пошел искать друга. Он остался со мной, сидел на кушетке в стороне и вежливо отвечал на сочувственное бормотание склоненных над нами лиц. Именно Алекс потом провел меня сквозь толпу к лестнице, проводил в спальню, а когда я легла, укрыл пледом и присел на краешек кровати. Его рука лежала у меня на плече, пока я не уснула.
Потом, буквально через несколько дней, папа увез меня в Лондон. Меня он не спрашивал, даже не предупредил заранее, просто сказал: «Сейчас подъедет такси». Я не упаковала вещи, не попрощалась со школьными друзьями. Замкнувшись в безмолвном пузыре горя, я не могла спорить. Осталась равнодушной, как будто папа предложил мне съездить в магазин. Зато Джек взвился как ракета. Он встретил известие об отъезде взрывом ярости. Этот взрыв высосал из меня последние чувства, словно брат заряжался энергией от меня и посадил батарейки. У папы тоже не было сил с ним спорить. Его батарейки умерли вместе с мамой.
Так что Джек остался жить в семье Алекса в Вашингтоне, а я уехала в Лондон — родной город папы. Сперва мне было все равно, даже пустое место Джека, зиявшее между нами черной дырой, меня не трогало. Но когда через несколько месяцев я вышла из бесчувственной комы, во мне зазвенел гнев. Гнев на Джека, который меня бросил. И остался с Алексом.
Однако гнев, как и большая часть других вещей в нашей жизни, быстро остывает, если его не подпитывать, так что в конце концов он совсем растворился в тоске по Джеку. Я начала переписываться с братом по электронной почте, мы снова стали разговаривать, и я обнаружила, что не могу на него злиться. Потому что, будь у меня возможность остаться с Алексом, я бы сделала то же самое. Не задумываясь.
2
Таможенный зал я проходила неуверенно, чуть спотыкаясь от недосыпа и ноющей боли в ноге. Взгляд мой скользил по пятнам лиц, скопившихся за раздвижной дверью в зал прибытия. Неизвестно еще, встречает ли меня Джек. А если встречает, то не для того ли, чтобы вручить обратный билет и препроводить за шкирку к стойке регистрации?
— Лила!
Я обернулась на знакомый голос. Джек, высунувшись из-за чужих спин, улыбался до ушей. От внезапного облегчения я чуть не рухнула, где стояла, оставив его подбирать осколки. Добравшись до барьера и упав ему на грудь, я ни с того ни с сего разрыдалась. Загнав всхлипы обратно, спрятала лицо у него на груди. Он отстранил меня и взял мою сумку. Я поднырнула под барьер, и он свободной рукой обхватил меня за пояс, направив через толпу к выходу. Когда мы выбрались на свободное место и пошли через зал, Джек критически оглядел меня.
— Ну как, хорошо долетела?
Я невольно улыбнулась. Я была до смешного благодарна, что он не тащит меня к регистрации и не задает самого страшного вопроса — зачем я здесь.
— Да, все хорошо.
Он переменился. Сразу и не скажешь, в чем и почему, но в нем появилось что-то такое, чего прежде не было. Джек всегда был уверен в себе, как все привлекательные люди. Но теперь, пока он лавировал в суете терминала, я отметила, что его аура словно обогатилась, как будто он, после укуса паука-мутанта, превратился в супергероя.[3]Если раньше Джек вполне сознавал свою привлекательность и на полную катушку использовал свои чары на девушках, то теперь его уверенность в себе выглядела неосознанной. Он был совершенно равнодушен к тому действию, какое производил на людей. Женщина, тащившая чемодан на колесиках, оглянулась на него через плечо, пара хихикающих девчонок чуть моложе меня подтолкнули друг друга локтями. Джек притягивал людей, но оставлял их вроде как в кильватере, качаться на поднятой волне.
Он был в джинсах и белой футболке с воротом-хомутом. На вороте висели темные очки. Выйдя на яркое солнце, он надел их и блеснул мне улыбкой. Ну да, словно с рекламы «темных очков для полиции» сошел, подумала я, ощутив знакомый укол зависти. Сама себе я, среди здешнего загорелого, нарядного люда, казалась бледной и помятой. Мне хотелось домой, под душ. Домой — я поймала себя на мысли, что уже считаю себя дома. А ведь это еще только зал прибытия лос-анджелесского аэропорта.
По дороге к южному берегу Джек непринужденно болтал. Внезапность моего появления висела между нами, как втиснувшийся в машину белый слон. Я старательно делала вид, что все в порядке, и занимала мысли тем, что сосредоточенно знакомилась с Джеком. И с его машиной. Не разбираюсь в машинах, но у этой вид был внушительный. Сколько же нынче получает морской пехотинец? Кожаная обивка, низкая крыша, система звукоизоляции и бестелесный голос, приветствовавший нас, когда мы садились. Джек правил легко и, не задумываясь, превышал скорость, маневрируя в потоке движения. Я расслабилась на сиденье и предоставила ему занимать меня разговором. Он порой отрывал взгляд от дороги, чтобы взглянуть в зеркальце заднего вида, а заодно и на меня. И рассказывал про свой дом: у самого пляжа — звучало это соблазнительно, много лучше, чем жить в шумном, полубандитском районе Южного Лондона.
Пропуская мимо ушей рассказ, я принялась разглядывать его профиль. Брат сильно повзрослел — совсем не тот подросток, которого я видела в последний раз. Загорелый, стрижка длинновата для военного. Три года — долгий срок, наверное, мы оба здорово изменились. Знать бы еще, в какую сторону.
Джек, словно подслушав мои мысли, покосился на меня и снова стал глядеть на дорогу.
— Ты изменилась, Лила.
— Да, выгляжу ужасно, — ответила я. — По-моему, часов тридцать, а то и больше совсем не спала.
Я надеялась, что он не спросит почему. Хотя видела, что вопрос вертится у него на языке.
Однако сказал он другое:
— Я едва узнал тебя среди пассажиров.
За три года, что мы не виделись, я немножко подросла, но мне все еще не хватало добрых шести дюймов до его шести футов. Волосы остались длинными, разве что стали чуть темнее того медового оттенка, который он помнил. На английском солнце волосы не выгорают. Глаза у нас совсем одинаковые, темно-зеленые, в густых черных ресницах, причем у Джека ресницы еще гуще и длиннее моих. В одном я действительно изменилась, но с виду этого не скажешь, а мысли не прочитаешь, в самом-то деле! Я была уверена, что брат говорит не о том, но заерзала на сиденье и выгнала из головы ненужные воспоминания.
