Больше всего мы любили игру с солдатиками и пушками; обычно она сопровождалась сильнейшим возбуждением, ором, визгом и плясками в честь победы над врагом, но, какой бы мы ни поднимали шум, это никогда не мешало деду. Он продолжал возиться с пиджаками, шить и гладить, мурлыкая и изредка поднимаясь с места, чтобы зевнуть и потянуться, поскольку длительное сидение на скамеечке было очень утомительно для спины. Он то и дело прерывал нас и просил сходить в пивную за кувшином легкого пива, а когда мы возвращались, разрешал отпить немного — совсем чуть-чуть, — приговаривая, что беды от этого не будет.
Когда я еще не был достаточно здоров, чтобы играть, я читал Стэнли вслух какую-нибудь из моих книжек со сказками. (Я научился читать до того, как пошел в школу.) Стэнли некоторое время слушал, а потом вдруг срывался с места и удирал на улицу — очень он не любил этих чтений вслух. Оно и понятно — здоровому, неутомимому человеку с животными инстинктами вряд ли понравится такое времяпрепровождение. Что ему действительно было по душе (да и мне тоже, когда я поправлялся), так это суровые уличные игры. Будь футбол тогда популярен, как сейчас, Стэнли непременно стал бы футболистом. Ему нравились любые контактные игры, где можно толкаться, сбивать противника с ног, пускать в ход кулаки. Разозлившись, он высовывал язык, словно змея, неизменно прикусывал его и выл от боли. Большинство ребят в квартале боялись Стэнли — кроме одного еврейского мальчика, которого старший брат научил азам самообороны.
Но вернемся к моему одеянию (ничего не поделаешь, приходится так его величать). Однажды, когда мама повела меня к врачу, нарядив в очередной нелепый костюм, Стэнли выскочил на дорогу прямо перед ней и воскликнул:
— Почему он носит такие странные вещи? Почему никто не одевает так меня?
Выдав это, он отвернулся и сплюнул. И тогда я впервые увидел, как моя мать смягчилась. Мы пошли дальше — я помню, что у нее в руках был зонтик от солнца, — и, взглянув на меня, мать торопливо сказала:
— Нужно подарить Стэнли что-нибудь красивое из одежды. Что ему понравится, как думаешь?
Я был настолько озадачен таким поворотом, что не нашелся с ответом. Наконец я пробормотал:
— Может, подарить ему новый костюм? Это то что надо. Был ли у Стэнли вообще костюм, я не помню. Скорее всего нет.
По соседству с нами жил еще один парень из довольно зажиточной семьи, которого родители наряжали как принца. Один раз они даже нацепили на него котелок и всучили ему в руки трость. Ну и птица в нашем бедном районе! Этот мальчик был сыном конгрессмена. Избалованный плакса — таких мы частенько бивали. Над ним все издевались, немилосердно дразнили, ставили подножки, грязно обзывали, копировали его семенящую походку и всячески старались унизить. Интересно, что из него выросло после такого весьма необнадеживающего начала…
Вдобавок к остальным прекрасным свойствам Стэнли был еще лгуном и вором. Он бесстыдно крал фрукты и овощи с лотков, а если его ловили за руку, рассказывал жалобные истории о нищем семействе, погибающем с голоду.
Одной из моих эксклюзивных привилегий, недоступных Стэнли, было посещение утренних водевилей, которые давали по субботам в театре «Новелти». Мама решила осчастливить меня этим правом, когда мне исполнилось семь, однако поначалу это подавалось как награда, которую приходилось зарабатывать — мыть посуду и окна, натирать полы, после чего мне торжественно вручали десять центов (столько стоил билет на галерку). Обычно я ходил один, кроме тех случаев, когда нас навещали мои приятели из деревни.
Хотя Стэнли ни разу не был в театре, нам доставляло удовольствие воображать, будто мы отправляемся в бурлеск-хаус «Бам»[3], получивший такое название из-за дурной репутации. По субботам мы для начала внимательно разглядывали изображенных на афишах субреток в обтягивающих платьях, а затем крутились возле кассы в надежде уловить что-нибудь из тех грязных шуток, которые отпускали матросы, стоявшие в очереди. Большинство шуток проносилось у нас над головами, но кое-что все-таки достигало ушей. Нас съедало любопытство — что же происходит внутри здания, когда гаснет свет? Правда ли, что девушки раздеваются до пояса? Неужели они в самом деле бросают свои подвязки в зал, в руки зрителям? Матросы и впрямь отводят девушек в ближайшую пивную после представления и поят их? И наконец, неужто они потом вместе отправляются в номера над пивной, откуда и доносятся звуки настоящего веселья?
Мы приставали с расспросами к мальчишкам постарше, но их ответы редко нас удовлетворяли. Они обычно говорили: вырастете — узнаете, и многозначительно посмеивались, хотя у нас и без того имелись некоторые познания благодаря одной девочке, Дженни, немного постарше, которая предлагала свое тело любому: один сеанс — один цент. Это действо происходило обычно в подвале у Луиса Пироссы. Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь из нас осмелился довести начатое до конца: от одного прикосновения к девочке нас охватывала постыдная дрожь. К тому же она всегда оставалась стоять, а это не самая лучшая позиция для начинающих. Мы, девственные мальчишки, между собой называли ее шлюхой, однако обращались с ней даже лучше, чем с другими девчонками: мы выделял и ее таким образом среди других и втайне уважали за смелость. Вообще девчонкой она была приятной, довольно симпатичной, с ней можно было при случае поболтать о том о сем.
Во время этих подвальных забав Стэнли оставался в тени: стеснительный и неуклюжий, к тому же католик, он мучился угрызениями совести, словно совершал страшный грех. Даже возмужав, он так и не стал бабником, сохранив аскетичную суровость. Я совершенно уверен, что мой друг впервые переспал с женщиной, которая стала его женой и верность которой он хранил всю жизнь. Даже в длинных задушевных письмах из армии он ни словом не обмолвился о какой-нибудь юбке. За четыре года на службе у Дядюшки Сэма Стэнли научился только играть в кости и пить по-черному. Никогда не забуду нашу первую встречу на Кони-Айленд, после того как его демобилизовали… Впрочем, об этом позже.
Как хорошо летом в Нью-Йорке, а точнее, в Бруклине, когда ты еще ребенок и можешь шататься по улицам сколько угодно, хоть всю ночь напролет. Теплыми летними вечерами, устав от беготни, мы усаживались на пороге дома Стэнли, уплетая кислую капусту и сосиски, украденные им из холодильника. Казалось, что сидеть так и трепаться можно целую вечность. Хотя Стэнли был молчалив и сохранял на своем длинном, худом лице строгое выражение (ну просто вылитый ковбой Билл Харт, идол немого кино), в хорошем расположении духа он мог и поболтать. В этом парне семи-восьми лет уже можно было разглядеть черты будущего романиста. О любви как таковой он никогда не говорил, зато его рассказы были полны поэзии и романтики. В такие минуты он превращался из уличного шалопая, вечно нарывающегося на неприятности, в мечтателя, рвущегося выйти за пределы скудной реальности. Он любил рассуждать о далеких странах вроде Африки, Китая, Испании, Аргентины. Особенно влекло его море, он мечтал стать моряком и побывать во всех далеких загадочных местах. (Лет через десять он будет превозносить в письмах Джозефа Конрада, который, тоже будучи поляком, решил писать по-английски.)
