Папенька мой — чистопородный американец, Майкл Паркер. Дипломат в третьем поколении. Второе поколение работало в Великобритании со времен Второй мировой — в смысле, мой дедуня, царство ему небесное. В Великобритании можно работать по-разному, в основном — хорошо и успешно, но моего папахена послали прямиком в Ольстер. Если кто не знает, это Ирландия. Самый что ни на есть центр ирландского национализма, терроризма и вообще. Папахен трудился в качестве первого секретаря консульства США, привык к походным и практически полевым условиям жизни, был хорош собой, молод и весел, когда неожиданно встретил Гвен Макфарлан — мою маманю.
Встретил в прямом смысле этого слова — на улице. Она шла — как рассказывал папа, — и солнце светило ей в лицо, отчего у окружающих создавалось стойкое впечатление, что по улице идет шаровая молния с зелеными глазами. Рыжая у меня мама, понимаете? Рыжая, как солнце. А глаза зеленые, как клевер. Типичная ирландка.
По-настоящему ее зовут Гуиннидалхин — по-английски, стало быть, Гвендолен, а совсем коротко Гвен. Сейчас ей пятьдесят, но на нее продолжают оглядываться мужчины всех возрастов, а папа — мой красавец-блондин папа, синеглазый нордический богатырь Мик Паркер — жутко ревнует и закатывает маме сцены…
Короче, первый секретарь генконсульства США в Ольстере, Ирландия, влюбился в Гвен Макфарлан, дочку Морвен и Тейра Макфарлан, весьма известной и знаменитой в Ольстере семейной четы. Дедуня Тейр всю свою жизнь был борцом за независимость Ирландии и потому недвусмысленно и прямо заявил дочери — моей будущей маме — что сейчас, конечно, не Средневековье (к сожалению!), запереть он ее не может (к большому сожалению!), запретить выходить замуж тоже не может (к очень большому сожалению!), но пусть она знает, что выходит за самого натурального врага Ирландии и ничего хорошего из этого не получится. К сожалению…
Мама моя очень похожа на дедуню Тейра, особенно упрямством. Она, разумеется, вышла за папу и уехала с ним в Штаты, а с семьей не разговаривала до тех пор, пока не родилась я. На мои крестины съехались все, произошло молчаливое примирение, в знак которого деду и бабке позволили увезти меня на месяц в Ирландию и покрестить еще раз, в древнем Дрохедском соборе. Таким образом в Штатах я стала Джессикой Микаэлой Мойрой Паркер, а в Дрохеде — Гуинникаэрвен Джессикой Макфарлан-и-Паркер, чтоб мне провалиться на этом месте. Ирландцы очень серьезно относятся к традициям.
Так, что дальше… Значит, детство закончилось в пять лет. Гимнасткой я так и не стала, зато до сих пор умею садиться на шпагат и подтягиваться на турнике по-мужски — ума не приложу, где может пригодиться мне это умение.
Школа, колледж — вся эта ерунда не особенно мне запомнилась, потому как дети дипломатов обречены учиться либо в очень блатных заведениях, либо где ни попадя. В моей жизни было и то и другое, и я признаюсь — «где ни попадя» мне нравилось больше. Там были нормальные ребята и девчонки, там была свобода, и там я впервые по-настоящему поцеловалась с мальчиком. Если мне не изменяет память — это было в Квебеке, где папахен работал буквально один неполный год, после чего мы всей дружной семьей укатили в Европу. Учитывая то, что папа всю жизнь трудился в довольно неудобных для жизни местах, под занавес карьеры ему сделали подарок, и теперь, последние восемь лет, он служит по очереди в Италии и Франции. Они с мамой купили дом на Женевском озере, зимой ездят в Альпы, летом навещают бабушку и деда Макфарлан в Ирландии… Словом, все хорошо.
Когда пришло время определяться с учебой, мне предлагали на выбор Сорбонну, Кельн, Оксфорд и Кембридж, однако я благоразумно решила: семья прекрасна, лишь когда она вдали! И выбрала Штаты. Университет в Колумбусе, штат Огайо, привлекал меня тем, что у них была шикарная кафедра этнографии и фольклора, где почти все преподаватели были этническими индейцами сиу и шошон. Кроме того, именно в Колумбусе учились Эбби и Моника…
Мы знакомы с пяти лет. Четверть века. Не могу сказать, что у меня нет никого ближе — но эти две девицы давно стали чем-то вроде родни. Эбигейл Джеральдина Томасина Лаури — дочка известного ученого-физика, сама умница, специалист по астрофизике, и Моника Бейли — черноволосая и огненноглазая докторша, уже в двадцать лет сделавшая свою первую самостоятельную операцию — так получилось, авария на горной дороге…
В пять лет мы все ходили в один детский сад в Толидо. Здесь жили папина мама, родители Эбигейл и тетка Моники, удочерившая ее после гибели родителей в автокатастрофе. Через два года я уже моталась за родителями по всему свету. Моника переехала вместе с теткой в Чикаго, Эбби осталась в Толидо — но наша связь почему-то не прервалась. Встретившись после долгого перерыва в университете Колумбуса, мы поняли, что лучших друзей, чем мы трое, нам не найти.
Эбби училась на физическом, Моника — на искусствоведении (потом она уйдет с него на медицинский, как раз после того несчастного случая на горной дороге), а я — на филологическом. Жизнь была весела, хороша и безоблачна.
Настолько мы были тогда беспечны, настолько самодостаточны, что даже придумали себе особый союз — «Клуб весталок». И провозгласили, что мужчины нам троим ни к чему.
Не подумайте ничего плохого. Это сейчас за подобными союзами наверняка кроется какое-нибудь извращение. А тогда… о, как мы хохотали! Как гордились собственным остроумием!
Правду сказать, с мужчинами у нас обстояло не очень. На моем филологическом они отсутствовали как класс, имелось только два или три условных представителя, но в качестве половых партнеров их представить было не то чтобы сложно — невозможно.
У Моники на факультете мужиков было чуть больше, но занудами они были еще худшими, чем филологи. Лучше всего дела обстояли у Эбби на физическом — тут дефицит был как раз с девушками, однако мужчины-астрофизики знали лишь одну страсть: звезды. В крайнем случае — критические массы этих звезд. Эбби Лаури они — мужчины — ценили, но исключительно как коллегу.
Повторяю: тогда нам казалось, что это здорово. Все наши вышедшие замуж однокурсницы глупели на глазах, превращались в куриц-наседок, а мы по-прежнему фонтанировали остроумием и весельем, разъезжали по стране, устраивали пижамные вечеринки на троих, сплетничали и хохотали… пока Моника неожиданно не сообщила, что выходит замуж.
Я лично думаю, что ее Крис — дикий и невозможный зануда, но Монике виднее. Она разглядела в нем ангела — возможно, это правда. Мы с Эбби не успели отреагировать, потому как уже через полгода после знакомства Моники и Криса случилась свадьба. Там меня очень потешила Эбби, явившаяся в лиловом кошмаре с рюшечками и вздумавшая изображать из себя старую деву на кислотной вечеринке. С банкета я Эбби уволокла, душа моя не могла пережить этого семейного кошмара с тетушками и внучатыми прадедушками, которые требуют от жениха с невестой вальса и пьют мятный ликер фужерами… Мы решили выпить за здоровье молодых в тишине моего бара «У Алессандро»… Требуются пояснения?
Мама и папа живут в Европе очень давно. Возвращаться в Штаты им не особенно хочется, хотя меня они с удовольствием принимают и вообще уговаривают перебраться к ним. Я со своей стороны не вижу никакой прелести в растительной жизни на берегу абсолютно стерильного озера и потому скучаю без родителей — но живу одна.
