Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
суждено задохнуться,
в кресла вселились,
пили из термосов чай на полу,
дни коротали в очередях за газетой и вареными
курами Аэрофлота,
а по ночам жгли костры
в роще соседней, обступившей железнодорожную ветку.
И не могли улететь.
Взрослые были бессильны.
Дети ныли.
Аэропорт захлебнулся багажом, пассажирами, почтой.
И я,
захлопнувший дверь за собой всего лишь
в каком-нибудь часе езды,
сразу тут обездомел,
затерялся и слился с толпой,
как это бывает на вокзалах, в больницах и очередях
с любым,
и в жабры вобрал уже транспортный скудный уют.
Но где-то
за загородкой невзрачной,
в неведомой книге, испещренной пометками
и растрепанной
от перелистываний,
был заложен ничтожный листок,
продиктованный кем-то, слегка перевравшим
мое имя, по телефону.
На рассвете
чудесный листок
помог мне пройти через зал,
где спали, жили в очередях и водой поили детей,
выйти на воздух,
вдохнуть керосиновый ветер летного поля
и взойти
по колеблющимся ступеням
в большой самолет,
улетавший далеко на восток.
2.
Замечали ли вы
(а я увидал еще в детстве)
что карта страны некрасива
и похожа
на схему разделки туш коровьих?
Такие висят за прилавками у мясников
гастрономов московских.
Но с воздуха
она не похожа на карту.
До Хабаровска длилась восемь часов
просторная пустая заманчивая
земля.
3.
Краевое начальство металось.
На бедные головы провинциальных властей нагрянул
всемирный конгресс, что-то об океанах,
с небывалым стечением профессоров, вероятных шпионов,
прессы развязной
и соглядатаев
из самой Москвы.
В серых шапочках девушки-милиционеры,
мобилизованные из паспортисток,
терялись на перекрестках
при виде лезущих под колеса заморских гостей
в гремящих значками панамах
и нерешительно ко рту свистки подносили,
как губную помаду.
Хабаровск был скучен.
Никакого дела невозможно было начать.
Оставалось бродить по улицам пыльным центральным.
В очереди длиннющей
за бутылками тусклыми с надписью «вермут»
знаток объяснял, что дешевое вино не бывает плохим.
И только Амур влек неправдоподобной своей шириной, пустынной и плоской.
Чиновник,
тучный и немолодой,
исписавший за жизнь девять ручек с пером золотым,
сказал:
«Что ж тут сидеть!
Мне звонили.
Кета уж низовья прошла».
И, сожалея, контору свою оглядел
со столами в бумагах, не готовых к отправке.
Под припухлыми веками
глазам его виделись моторки на середине реки,
выгибающаяся кета,
ночлег.
Ход кеты
был естественным ритмом,
вроде месячных у женщин,
по которому жила вся река на огромном своем
протяженье.
4.
Европейские реки
давно превратились в пруды
для прогулок с музыкой и буфетом.
Ну а тут
по ним ездят за делом.
В поселки и городки добираются лишь по воде.
И концы коротких районных дорог
упираются в пристани.
Все ездят и возят свой груз по Амуру,
но река остается пустынной,
так она велика.
В пять утра
я и спутник мой были уже на причале,
но пробиться к окошечку кассы смогли только в семь.
Здесь были
курортники с трупами фруктов в фанерных гробах,
наконец-то отпущенные аэропортом,
бабки с ведрами в марле,
любители диких красот, притащившиеся из-за Урала,
женщина с девочкой, вчера из больницы,
охочие к смене мест мужики под хмельком,
молодой милиционер,
бдительно огладывающий публику на всякий случай,
и мы.
Теплоходик отплыл,
оставив на пристани половину толпы.
Сердобольный матрос тетя Паша напоила нас чаем.
Мы поплыли к нанайцам.
5.
У нанайцев коричневые косые скулы.
Лица помягче, чем у живущих южнее монголов, и похожи на обкатанные водой морщинистые валуны.
Их всего тысяч десять.
Рыбаков, охотников и людей обыкновенных профессий, разнесенных течением вниз по реке, до Сахалина.
Человек по сто, по триста в селении.
Больше всего – в «национальном» районе, отведенном на правом, холмящемся берегу Амура.
С центром в Троицком.
Удивительно быть гостем нанайской столицы.
Булыжная главная площадь.
Дощатые посеребрившиеся от времени настилы тротуаров на прочих улицах, опоясавших холм.
Так, что издали кажется: весь он в строительных лесах, только рабочие много лет уже как разбежались.
Пристань в виде плавучего дома с галерейками на деревянных колоннах.
Точь-в-точь ресторан-поплавок на московской Канаве.
Чуть не всякий год у нанайцев сидят научные сотрудники из обеих столиц с целью сберечь их самобытность.
Теперь вся она разложена по стеклянным шкафам в краеведческом музее.
За исключением рыбы из реки, подаваемой на овальных блюдах в ресторанах больших городов.
Малахаев из лисьего меха, отправляемых на пушные аукционы.
И леса, сплавляемого вниз по Амуру до Маго, куда приходят
за ним японские баржи.
Для них даже составили грамоту.
На беду, нанайцы не желают учить детей по написанным в ленинградских и московских институтах учебникам, а переводят их в «русские» классы.
Русских в поселке – две трети, и говорят все по-русски.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
