Достав из почтового ящика повестку, у Марии Юрьевны сжалось сердце, комок подступил к горлу. И порвать хотелось эту бумажку. Выбросить вон клочки…
Пришла домой на ватных ногах, обрыдалась. «Господи, помилуй и пронеси», — думала она. А в глубине души бродило что-то темное, страшное. В армии сейчас чего только не случается. В любой момент новая война могла вспыхнуть… Хоть и далеко, а ведь ребят по всей России забирают.
— Господи, помилуй и пронеси, — шептали горячечные материнские губы, в то время как слезы застилали свет.
Вечером повестку Степе показала.
Тот прочел и улыбнулся.
— Эх, жалко! Только вчера прическу себе сделал. Пропала моя прическа.
— Оле я уже позвонила. Надобно дяде Виктору нашему позвонить. Кого на проводы-то пригласишь? — спросила она, снова готовясь разрыдаться.
— Да никого особо… Почти всех, кого знаю, уже забрили…
— Ой, сынуленька, да как же это? — простонала Мария Юрьевна. — Как же я без тебя? Может, спрячешься? У дяди Вити в Рязани…
Она была простой женщиной. Всегда говорила все, что думала. Любила повеселиться, посидеть за рюмочкой с подругами. Детей не слишком баловала. «Сами разбирайтесь», — говорила она, вытирая им в детстве слезы и сопли после очередной «разборки» в песочнице. Да и не было у нее времени разбирать их вечные проблемы. Воспитывала, как умела, как могла.
Но теперь сознание того, что кто-то отнимет у нее ее кровиночку, приводило в отчаяние.
Сын нахмурился.
— Ты чего, мам? Я не заяц, чтобы прятаться. Не переживай, все будет в порядке. Не я первый, не я последний.
Ей хотелось сказать что-то про гробы да про кресты, но сдержалась, закрыла рот рукой, чтоб слова дурацкие не вырвались.
На проводы Степан, конечно, пригласил и Лену. Та явилась в нарядном платье, накрашенная, как никогда. От этого ее носик казался еще острее, а щеки словно ввалились.
— Мама, Степан что, собирается на ней?.. — спросила Оля, торопливо дорезая на тарелки привезенную из Москвы сухую колбаску.
— Ой, я не знаю! Женится так женится. Я, кажется, любую приму, только бы Степачка вернулся…
— Мама, опять за свое?! — воскликнула Оля. — Вернется, никуда не денется. Перестань себя изводить.
— Я уж, доченька, все глаза выплакала. Как лягу, как представлю, моченьки нет… Ты-то выйдешь замуж вот, на кого я тогда останусь? На Степу.
— Начинается, — раздраженно выдохнула Оля. — Причем тут «замуж»? Причем тут «на кого останусь»? Как будто если я выйду замуж, я прямо тут же погибну, испарюсь, растаю, как Снегурочка! Один Степа и останется. Ой, прямо не знаю! Мелешь, не знаю что.
Злость дочери не была обидна. Втайне она желала такого внимания и такой укоризны. И частенько заводила подобные разговоры, только бы услышать эти доводы из уст дочери. Дочкой гордилась. Та в Москве училась. Всюду сама пробивалась. В бабку-стахановку пошла. А Степа в отца покойного. Тот таким же шутом гороховым был. Все прибаутки да частушки соленые на языке вертелись. Ох, и вгонял же в краску девок в заводской столовой, где Мария работала поварихой, рассуждая по поводу столовских сосисок. Что ни скажет, все от смеха валятся.
Вот и Степа мог рассмешить любого. Как скажет что-нибудь, то хоть стой, хоть падай.
К примеру, имела Мария Юрьевна, скажем так, не красящую ее привычку бросать в окошко сухие или заплесневевшие кусочки хлеба. «Птички съедят», — как бы оправдываясь, объясняла она. А однажды забыла она про половинку хлеба в сумке, а тот через месяц высох и покрылся сплошным налетом. Мария Юрьевна посмотрела на него, вздохнула и по привычке давней спустила в окошко. «Птички съедят», — сказала она. Степа бросил взгляд в окошко и произнес похоронным голосом: «Все, убила соседа».
Они вместе с Олей хохотали до слез. А Степа подливал масла в огонь, рассуждая, какие он будет носить «передачки» матери, осужденной за убийство половинкой хлеба.
Вот и теперь Степан в зале рассказывал гостям что-то смешное, и там то и дело слышались взрывы хохота. Особенно выделялся высокий визгливый смех Лены. Она прятала лицо в ладошках, из-под которых все равно вырывался ее игривый хохоток.
Оля болезненно морщилась на кухне. «Не дай, Боже, такую в невестки».
Жеманность Леночки, ее неестественные манеры раздражали Олю до невозможности. «Ну, ничего, удачно выросли из Ани-ревуньи в третьем классе, пережили Зиночку-воровку в шестом, вынесли Ирочку-матерщинницу в восьмом, как-нибудь пронесет мимо Леночки».
Когда брат матери, дядя Витя, завел «Ой, мороз, моро-о-оз!», а кое-кто из соседей и знакомых матери затянули «Каким ты был, таким и остался», молодежь поняла, что пора расходиться.
Степа захватил гитарку, и все вышли во двор. Устроились в детской беседке. Вспоминали школу, рассказывали что-то глупо-веселое.
Леночка вцепилась в Степу и выглядела еще смешнее в своей попытке казаться взрослой, почти замужней дамой. Она делала неуместные замечания Степе, недовольно собирала губы в узелок, если он, увлеченный беседой, не обращал на нее внимания, либо звонко хихикала, когда все уже отсмеялись.
Наконец наступил тот момент, когда уже почти никто друг друга не слушал, а только тихонько говорили все.
Степа легонько перебирал струны. В свете луны на его лице можно было наблюдать блуждающую улыбку.
Если бы его спросили, что он чувствовал в тот момент, он, наверное, не смог бы ответить. Скорее всего, это была грусть, тихая щемящая печаль, какое-то тревожное любопытство — а что там дальше? Что будет завтра? Как все повернется? Чего ждать?
— Степ, давай пройдемся, ладно? — подергала его за рукав Ленка.
Они выскользнули из беседки и пошли по дорожке к шоссе.
Степа молчал. Она тоже.
Он частенько ловил себя на мысли, что с Ленкой не так просто найти тему для разговора. Следуя каким-то своим взглядам на романтические отношения, Лена частенько дулась на его безобидные шутки или смеялась в то время, когда вовсе не следовало смеяться. Из литературы она предпочитала книжное изложение бразильских сериалов, а из музыки — Киркорова и Таркана.
В какой-то момент он почувствовал, что Леночка хочет остановиться.
Она порывисто прижалась к нему.
— Знаешь, я буду тебя ждать, — произнесла Леночка тоном торжественной пионерской клятвы.
— И на дискотеки не будешь ходить? — поинтересовался Степа с иронией.
— Нет, не буду, — ответствовала серьезно будущая военная подруга.
— И в кино ходить не станешь?
— Не стану… если хочешь, — глухо выдавила она ему в грудь.
— И пирожных с конфетами обещай в рот не брать, — не сдержавшись, хохотнул он.
— Вот, опять ты смеешься! — с отчаянием воскликнула Леночка. — А я серьезно!
