— Заходите, Курт, — он лишь махнул рукой. Это тоже было в духе Кречмера, он терпеть не мог терять времени понапрасну. — Так и думал, что это вы.
— Мое присутствие уже ощущается на расстоянии?
— В некотором роде, — Кречмер кивнул по направлению к окну. Подойдя поближе, я понял, что он имел в виду — окна выходили на улицу, и фигура закутанного в плащ Арнольда хорошо выделялась на фоне стены — в том месте, где я его оставил. Он не сменил позы за прошедшее время, — немногие из тоттмейстеров Альтштадта гуляют в такой компании.
— Привык к обществу.
— Ваше право. Начнем сразу?
— Конечно.
Мне не было нужды спрашивать, где тело. Подсказывать мне никто не торопился. Говорить тоттмейстеру, где лежит мертвец, — как указывать птице на небо. Я подошел к нему в молчании. Когда я проходил мимо, мальчишка-гимназист застыл соляной статуей. Он наконец разглядел мое лицо целиком, и увиденное достаточно его впечатлило, чтобы он перестал дышать. Жандарм был покрепче — опыт сказывался, хоть и молод годами, держался пока крепко. Интересно, как он будет выглядеть, когда я начну работать?
Запах вел меня безошибочно. Запах, ощущаемый не носом и не прочими органами чувств, этими куцыми человеческими обрубками восприятия. Запах другого порядка, вибрирующий, дрожащий, плывущий… Запах окончания. Достаточно привычный чтобы я мог назвать его хорошо узнаваемым.
— Мой Бог, — я остановился. — Это он?
— Она, — осторожно сказал жандарм с противоположной стороны комнаты. — Это женщина, господин обер-тоттмейстер.
— Мне не важно, он или она! Мне важно… вот это! Где, черт возьми… О! Она вся здесь?
— Так точно.
— Но вы могли бы предупредить… Проклятье. И что прикажете с ним… ней делать? Вы видели ее голову?
— Так точно, господин обер-тоттмейстер!
— Значит, у вас острое зрение, жандарм, — бросил я. — Потому что я не могу сказать, будто мне это удалось.
— Несколько ран в груди и животе, голова размозжена и… — он потерял дыхание, голос враз стал сиплым, — и…
— От головы остались черепки. Вы полагаете, я могу работать — с этим?
— Нет, но мы… Процедура, господин обер-тоттмейстер…
Я прекрасно понимал, что жандарм ни в чем не виноват, но иногда злость надо на ком-то срывать. Злость и разочарование.
— Голова сильно пострадала, — вступил Кречмер, останавливаясь за моим плечом. — Скорее всего, множественные удары тупым и тяжелым предметом. Курт, вы сможете что-то сделать?
Несколько секунд я молча стоял над телом, глядя на него. Действительно — иногда смерть меняет до неузнаваемости.
— Уверен, что нет. И никто из Ордена не сделает. Здесь каша вместо мозга.
— Нам нужно ее тело, Курт. Зацепок пока нет, опросили всех, кого нашли, включая соседей, да толку… Нам нужно вытянуть из нее хоть что-то. Если она успела рассмотреть…
— Даже если она и видела убийцу, нам она уже ничего не скажет, — буркнул я немного раздраженно. — Да у нее и рта-то практически не осталось…
— Но вы попытаетесь?
— Обязан попытаться, — сказал я неохотно. — Хотя и не люблю это дело. Нечего лишний раз дергать людей… С нее и в этой жизни хватило, как я погляжу…
Мальчишка издал какой-то странный звук — то ли судорожный кашель, то ли что-то еще. Когда я посмотрел на него, он походил на обмякшую куклу. Только лица кукол при схожей белизне вряд ли способны покрываться такими мертвенными серыми пятнами.
— Кто это вообще?
— Петер Блюмме, господин обер-тоттмейстер, — ответил жандарм.
— Мне все равно, как его зовут! Что он тут делает?
— Сын… Э-э-э, сын покойной.
— С ума сошли? Живо уберите мальчишку! Вон его!
Жандарм захлопал глазами:
— Но я полагал…
— За дверь!
— Покиньте комнату, Ханс, — властно сказал Кречмер. — Сейчас здесь будет работать тоттмейстер. Вы понимаете, что это значит?
Понимал жандарм или нет, но он покорно сграбастал мальчишку поперек живота и потащил к выходу из комнаты. Тот дернулся было, но почти тотчас обмяк.
— Бедный парень, — сказал Кречмер, провожая его взглядом. — Пришел из лицея, а тут такое… И взрослый рехнуться может. Если он увидит, как вы… как она… точно свихнется.
— Да и я не люблю работать при свидетелях.
— Вполне понимаю. Начнем?
— Я уже начал.
У меня ушло секунд десять, чтобы полностью сосредоточиться. И потом я действительно начал. Точнее, не начал, это началось само — как будто без моей воли, без моего желания. Это походило на внезапное падение в темный колодец, в угольно-черную шахту, темнота в которой не имеет ничего общего с той темнотой, что царит по ночам. Как и вообще с чем-то, что дано увидеть человеку.
Падение в ночь. Свист воздуха, которого нет. Пестрые нити отсутствующей материи. Скрежет, который ощущается кожей, рвет ее в клочья, сдирает, разбрасывает в безвоздушном пространстве несуществующего мира. Падение в ночь. Падение вместе с ночью.
Вкус крови на губах, которых я не чувствую.
Знакомое прикосновение.
Потом вдруг оказывается, что я стою, опершись руками о стол, и мое тело колотит мелкой ледяной дрожью, а обер-полицмейстер Антон Кречмер медленно пятится, машинально положив руку на пистолет за широким кожаным ремнем.
Она начала вставать. Сперва неподвижное тело вздрогнуло, и это было похоже на конвульсию — ту конвульсию, которая часто теребит уже безжизненное тело, точно Госпожа Смерть, забавляясь, проводит когтистой лапой по остывшим уже человеческим мышцам. Я стиснул зубы, мимоходом отметив, что вкус крови оказался неиллюзорен, я действительно прокусил губу, когда вытаскивал что-то из черного колодца. Вытаскивал что-то из смерти.
Тело дрожало все сильнее, его мышцы судорожно сокращались, отчего руки и ноги плясали, как в лихорадке. Обычные женские руки и ноги, не тронутые еще ни окоченением, ни пятнами трупного гниения. А потом она начала подниматься. Ее движения уже не были человеческими, они были медлительны и… я часто пытался подобрать нужное слово, но ни разу у меня этого толком не получалось. Как-то не по-человечески механичны, скупы, аккуратны. Работали мышцы, суставы, но работа эта уже выполнялась не тем, кто обычно занимал это тело.
Она поднялась на колени и только тогда я смог ее толком разглядеть. Действительно, женщина, просто домашнее платье залито кровью и частично превращено в лохмотья. Фигура вполне крепкая, и кожа хорошая — на первый взгляд покойной не больше тридцати пяти. Однако сейчас я руководствовался не только глазами. Сейчас я чувствовал ее — но не ту ее, которая с липким треском пыталась оторваться от залитого засохшей кровью пола, а ту часть ее, которая была доступна теперь лишь мне.
