– Настоящая гражданская война, – совсем потерянно произнес Оливер Уэллс. – Анархия. Роджер – управляющий, а я секретарь ипподрома, точнее, скачек, и мы теперь с ним руководим всем на свой страх и риск, пытаемся не дать всему развалиться, но долго так продолжаться не может. Понимаете, нам никто не давал таких полномочий.
Я читал в их глазах глубокую озабоченность и подумал, что им непросто будет найти такую же выгодную работу в нашей местности.
Лорду Стрэттону, моему не-дедушке, принадлежали три четверти акций ипподрома, он десятилетия правил там, как великодушный деспот. Во всяком случае, под его руководством Стрэттон-Парк приобрел репутацию популярного, отлично управляемого ипподрома, на который тренеры с удовольствием посылали для состязаний своих лошадей. Здесь не проводилось классических скачек, не разыгрывался Золотой Кубок, но ипподром был общедоступным, гостеприимным и располагал удобно распланированным скаковым кругом. Ипподрому требовались новые трибуны, необходимо было кое-что обновить и освежить, но старый консерватор, упрямый, как черт, Стрэттон слышать не хотел ни о каких изменениях. Время от времени он выступал по телевизору – пожилой государственный муж-консерватор, неторопливо отвечающий журналистам на вопросы, касающиеся спорта. Его знали в лицо.
Иногда из чистого любопытства я проводил несколько часов на ипподроме, но сами по себе скачки не захватывали меня, как не привлекала меня и семья моего не-дедушки.
Роджер Гарднер не для того пустился в это путешествие, чтобы так скоро сдаться.
– Но ведь ваша сестра – член семьи, – сказал он.
– Сводная сестра.
– Ну и что.
– Мистер Гарднер, – объяснил я ему, – сорок лет назад моя мать оставила девочку-младенца и ушла из семьи. Семья Стрэттонов сомкнула ряды за ее спиной. Ее имя писалось грязью. И не просто грязью, а грязью с большой буквы. Эта дочь, моя сводная сестра, не признает моего существования. Извините, но что бы я ни сказал или ни сделал, это ровным счетом никак на них не подействует.
– Отец вашей сводной сестры…
– Особенно он… – с нажимом сказал я.
Пока эта неприятная новость прожевывалась и переваривалась моими собеседниками, из одной из спален на галерее вышел высокий светловолосый мальчик, по перилам съехал вниз, помахал мне рукой и, ненадолго пропав в кухне, снова показался на этот раз с одетым ребенком. Мальчик отнес малыша наверх, зашел в свою спальню и закрыл за собой дверь. Снова стало тихо.
По лицу Роджера было видно, что ему хочется задать кое-какие вопросы, но он сдерживался, чем очень позабавил меня. Роджер – подполковник Р. Б. Гарднер, как он значился в программах скачек, – был бы никудышным журналистом, но его выдержка пришлась мне по душе.
– Вы были нашей последней надеждой, – жалобно сказал Оливер Уэллс, в его словах слышался упрек.
Если он надеялся вызвать у меня чувство вины, то отнюдь не преуспел в этом.
– А чего бы вы ожидали от меня? – задал я резонный вопрос.
– Мы надеялись… – начал было Роджер. Голос у него задрожал, но он взял себя в руки и мужественно продолжил фразу: – Мы надеялись, что вы сможете, ну, как бы это сказать… привести их в чувство.
– Каким образом?
– Ну, начать с того, что вы сами по себе большой человек.
– Большой? – я с удивлением уставился на него. – Вы что, предлагаете, чтобы я в буквальном смысле слова привел их в чувство?
По-видимому, моя внешность и в самом деле навела их на эту неожиданную мысль. Я и вправду высок ростом и физически силен, что очень полезно при строительстве домов. Но клянусь, я еще ни разу не видел, чтобы подобные аргументы помогали в споре. Наоборот, жизненный опыт подсказывал, что порой – если поступать осторожно, не выставляя напоказ широкие плечи, – результаты бывают намного лучше, так что я интуитивно держусь именно такого курса. Жена, правда, утверждает, что я постоянно пребываю в сонном состоянии. Что лень мешает мне быть бойцом. Что вообще по мне так хоть трава не расти. Но развалины, за которые я брался, тем не менее переставали быть развалинами, местное начальство чувствовало себя ублаженным, и я нашел такой подход к чиновникам, занимающимся планированием, что они спокойно реагировали на мои резонные доводы и миролюбивый тон.
– Нет, знаете, мне с вами не по пути.
Роджер ухватился за соломинку:
– Но ведь вам принадлежат акции. Вы не смогли бы остановить войну с их помощью?
– Вы главным образом это имели в виду, – спросил я, – когда пустились разыскивать меня?
Роджер кивнул, соглашаясь.
– Мы просто не знаем, к кому еще обратиться, и вообще что нам делать, понимаете?
– И вы подумали, что я мог бы вскочить на коня и выпрыгнуть на арену, размахивая своими бумажками, а потом крикнуть: «Стоп!» – и Стрэттоны тут же забудут о вражде и заключат мир?
– А почему бы и нет, может быть, это и помогло бы? – не скрывая больше своих мыслей, промолвил Роджер.
Я не мог удержаться от улыбки.
– Да что вы, – сказал я. – У меня же акций с гулькин нос. Их дали моей матери Бог знает когда по разводу, и они перешли ко мне после ее смерти. Иногда я получаю по ним крошечный дивиденд. Только и всего.
Выражение замешательства на лице Роджера сменилось крайним изумлением.
– Вы хотите сказать, что ничего не слышали, из-за чего они ссорятся? – поразился он.
– Я же сказал вам, что у меня нет с ними никаких контактов.
Все, что мне было известно, я и в самом деле почерпнул из коротенькой заметки в «Тайме» («Наследники Стрэттона переругались из-за принадлежавшего семье ипподрома») и резкого комментария какого-то журнальчика («В Стрэттон-Парке взялись за длинные ножи»).
– Боюсь, вы очень скоро получите от них весточку, – заметил Роджер. – Часть семьи хочет продать ипподром под строительство города. Вы ведь знаете, ипподром лежит как раз к северо-востоку от Суиндона, в том районе, который наиболее бурно развивается. Город становится промышленным центром. В него стекается уйма фирм. Забурлила новая жизнь, земля, на которой расположен ипподром, дорожает с каждым днем. Уже теперь ваши несколько акций, наверное, стоят больших денег, а в будущем будут стоить куда больше. Поэтому некоторые из Стрэттонов хотят загнать ипподром, не откладывая дела в долгий ящик, другие хотят подождать, но есть и такие, кто не допускает даже мысли расстаться с ипподромом и хотят продолжать на нем скачки, и вот желающие продать, по-моему, с минуту на минуту заявятся к вам. Во всяком случае, в один прекрасный день, и очень скоро, они вспомнят о ваших акциях и втянут вас в драку, хотите вы этого или нет.
Он замолчал, решив, что достаточно ясно изложил суть дела, – я тоже так решил. Было похоже, что мое страстное нежелание втягиваться в какие-либо распри становилось вразрез с «правдой жизни», как называл все житейские беды один из моих сыновей.
