— Это что за чудо в перьях! — раздался восторженно-шестерящий голос одного из заключенных общей камеры Бутырской тюрьмы. — Век свободы не видать, сколько жил, а такого фраера не видел. Это что же — костюм такой или белье?
— Братаны, гляньте, какие на нем щипчики, да на каблучках, посмотрите-ка, а пряжки-то, пряжки-то!.. Ну-ка, Шнифт, взгляни, уж не рыжье ли? — басом, но так же несолидно выступил дородный заключенный по кличке Фонарь.
Владелец восторженно-шестерящего голоса на цыпочках подбежал к новому заключенному, присел на четвереньки и, сделав пальцы лупой, стал изучать пряжки на старинного фасона туфлях.
— Что-то у меня в глазах затемнело, братва. Куда же лягавые смотрют? Золото! С рыжаками на лытках сундука к нам в сумку ложуть.
В камере наступило еще большее оживление. Человек двадцать арестантов с удивлением окружили странного молодого человека в кружевном батистовом белье и в шелковых, необычного фасона туфлях на босу ногу. На туфлях блестели золотые пряжки с драгоценными каменьями.
Недобежкин, может быть, впервые с того момента, как его посадили в оперативную машину, и он начал механически считать двери, которые все дальше отодвигали от него путь к свободе, почувствовал интерес к происходящему вокруг.
— Ну-ка, дай примерить твои щипчики! — юркий Шнифт весело блеснул большими стеклянными глазами, показав несколько оставшихся еще не выбитыми клыков в лихой улыбке. — Кресло гостю!
Кто-то подставил Недобежкину табурет, и несколько рук услужливо усадили на него новичка.
Шнифт встал на колено и потянул туфель с ноги бывшего аспиранта.
— Расслабься! — приказал он сначала весело, а потом теряя терпение. — Расслабься, тебе говорю.
Туфель не поддавался. Шнифт дернул раз-другой, покраснел от натуги, привстал с колена и начал тянуть изо всех сил.
— Что, никак?.. Дай-ка я!
— Отойди, Фонарь! — прикрикнул на приятеля Шнифт. — Я ему ногу из брюха выдерну, а лапти сниму. Ты что, шутить со мной вздумал, фраер? — напустился он ка Недобежкина.
Арестант по кличке Фонарь оттолкнул Шнифта и сам схватился за туфель.
— Во, гад! Приклеил ты его, что ли, к полу? Ну-ка, дай другой.
Фонарь, который был в полтора раза выше и вшестеро мощнее Шнифта, схватился за второй туфель, пытаясь оторвать его от пола, но тут произошло что-то странное — подошва словно приросла к цементной поверхности.
Фонарь оглядел камеру и, встретившись взглядом с глазами молчаливо сидевшей в дальнем углу троицы с равнодушно-зловещими лицами, обратился не то к ним, не то ко всем остальным:
— Братва! Мы с ним по-хорошему, как с порядочным, а он издевается над нами. Да я тебе ногу с корнем вырву! — крикнул верзила Недобежкину.
Фонарь присел, схватился яростно обеими руками за туфель и на три сантиметра оторвал его от пола. После чего Недобежкин, не торопясь, встал с табурета и прижал его пальцы к цементу.
Фонарь рванулся, но не смог выдернуть пальцы из-под подошвы. Он ревел, как бык, матерился, краснел от натуги, но пальцы были зажаты, как железным прессом, тощей ногой новичка. Наконец новичок приподнял ногу и, брезгливо упершись носком в грудь Фонарю, отпихнул его от себя. После чего снял предметы раздора и протянул их Шнифту.
— У тебя подушка есть?
— Есть! — отчего-то послушно отозвался Шнифт, подхватив чудо сапожно-ювелирного искусства.
— А чистый платок?
— Найду. Эй, Академик, дай-ка свой платок, — обратился обладатель стеклянных глаз к интеллигентного вида арестанту. Тот протянул ему платок.
— Накрой подушку чистым платком, а сверху поставь туфли, только запомни: если еще раз назовешь их «щипчиками», то твой друг Фонарь, когда немного подлечит руки и сделает маникюр, по моей просьбе язык у тебя вырвет через… — Недобежкин в фразе сделал паузу, обдумывая, через какое место лучше произвести намеченную операцию.
Тут двое или трое особо нервных заключенных разом бросились к Недобежкину, увлекая за собой всех обитателей камеры. Но фраер, как его называл Шнифт, что-то сделал резкое руками и ногами, и нервные арестанты, икая и вскрикивая, отлетели от новичка, падая на нары и на пол. После чего он вежливо попросил Шнифта:
— Я пойду прилягу. Ты уж, во-первых, постарайся, чтобы меня не будили — это раз, а во-вторых, смотри, чтобы «щипчики» руками не хватали, издали пусть любуются — это два, а три — это чтобы Фонарь тебе помогал вахту нести, если ты устанешь.
Недобежкин, вопреки всем правилам тюремного распорядка, запрещающим послеобеденный сон, улегся на верхние нары в углу, рядом с решеткой, заняв, по-видимому, чье-то привилегированнейшее место и уснул. Проснувшись часа через полтора, он недоуменным взором окинул камеру, потом, взглянув в стеклянные глаза одного из арестантов, свесил ноги с нар.
— Милок! — обратился он к Шнифту. — Подай-ка, пожалуйста, мои шлепанцы.
Шнифт поднес аспиранту туфли на подушечке и, недовольно сверкнув глазным стеклом, поинтересовался:
— Надеть, что ли, Ваше сиятельство?
— Если тебя это не очень затруднит, будь добр, поставь их на пол.
Недобежкин встал, надел туфли, потопал каблуками и обратился к Фонарю:
— Где у вас туалет?
Арестанты оживились.
— Где у нас Прасковья Ивановна! — заорал веселый Шнифт, — Подать сюда Прасковью Ивановну!
— Туалет! Ишь ты, чего захотел?
— Ну, фраерюга.
— Братва, да он псих контуженный.
— Вот наш туалет! — указал Шнифт из-за спины Фонаря на обшарпанный фарфоровый унитаз в углу возле двери, на котором сидел, хлопая глазами, толстый арестант, похожий на Швейка. И точно, кличка ему была Швейк.
— Швейк, покажи гостю, как пользоваться Прасковьей Ивановной.
— Вот сюда вставляете заднюю часть по большой нужде, только смотрите, чтоб ее по дороге не оприходовали наши петухи, а по маленькой — можно и вдвоем, и втроем иметь нашу Парашу.
Недобежкину было интересно наблюдать оживление, которое он внес в арестантскую жизнь. Сам себе он казался дрессировщиком, попавшим в клетку к самым свирепым хищникам. Кнутик у него был на запястье, а оловянное колечко на пальце, поэтому он продолжил игру.
— Фонарь! Надеюсь, я не ошибся, кажется, так вас величают. Вы бы соорудили ширму, пока я буду отправлять естественную потребность, а Шнифт вам поможет с другой стороны.
У дородного арестанта аж перехватило дыхание от такой наглости. Проглотив комок в горле, он выдохнул:
— Никогда Фонарь не был шестеркой, чтоб возле параши прислуживать.
