— Твое поведение слишком откровенно, перестань раздевать ее взглядом!
На это все рассмеялись, но Цецина покраснел, а когда мать вернулась и спросила, что всех так развеселило, Маний Туллий сказал, что Цецина спрашивал, кто такая Арахна,[10]про которую она говорила перед тем, как ее позвали. Тут все снова рассмеялись. Все, кроме матери, которая стала объяснять Цецине
9
Вентрон владел большими поместьями в [5–6 сл. ] кирпичной кладки и поставлял мрамор,[11]когда Август [2–3 стр. ] и говорили, что он богаче отца. Впрочем, я пишу это только потому, что, когда Спурий Цецина сидел, сложив на большом животе руки, мать иногда обращалась к нему с тем или иным вопросом, но сомневаюсь, что она делала это, дабы его смутить. Цецина же, отвечая, всегда краснел, раскачивал вверх-вниз сцепленными пальцами, снова и снова вверх и [1–2 стр. ] переплетя пальцы. Позже мне часто (вспоминалось), когда я [1 стр. ] это делать, чтобы
Начиная с этого момента сохранность текста значительно улучшается, поэтому некоторые фрагменты состоят из более длинных и связных пассажей.
10
Байях.[12]Наши отцы владели тут виллами у моря. Мы с Квинтом часто заплывали далеко от берега, а после лежали на песке. Я любил Квинта превыше других, больше, чем мать, больше, чем Цинтию — мне нравилась Цинтия, потому что она была моей первой наложницей, но ее я не любил. Она была слишком стара, когда наставляла меня, как следует обходиться с женщиной. Почти двадцати семи лет. Я любил Квинта, хотя никогда его не касался. Наша любовь была, как (описанная) у Платона[13][5 стр.]. Как и у меня, у него была наложница. Ее звали Нервой, и, так как она умела красиво играть на кифаре, то у нее не было других обязанностей по дому, кроме как развлекать гостей на пирах. Но любил он меня одного. Мы были ближайшими друзьями. Нам было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, мы еще носили красные полосы на туниках.[14]Мы оба изучали право (я — у Гая Акватия Суллы) и готовились к тироциниуму.[15]В отличие от Квинта мне была скучна юриспруденция, и перспектива провести два года мелкой сошкой в суде и еще три — при штабе приводила меня в отчаяние. Я рассказал Квинту, как мой дядя Овидий бросил тироциниум и никогда не служил в армии. Вместо этого он стал клиентом Мессалы[16][2–3 сл. ] (ничего), только писал стихи.
— Но ты не умеешь писать стихи, — возразил Квинт. — Да, кстати, о поэзии твоего дяди — вчера в термах я читал его новую книгу, «Любовные элегии».[17]
— Надо же!
Я признал, что читаю стихи, лишь когда это совершенно необходимо, и книгу дяди еще не открывал. Вскочив, Квинт заявил, что я не знаю, чего лишился, и что мы немедленно исправим упущение.
— В термы! — воскликнул он.
Туда мы и отправились.
В библиотеке мы взяли свиток в богатом чехле из желтого пергамента. Библиотекарь с усмешкой заметил, что сборник станет весьма полезен таким юнцам, как мы: нам не придется тратить время на уроки у рабынь. Я оборвал его, сказав, что мы уже давно усвоили эту науку и что наш интерес к книге проистекает только из любви к поэзии. Библиотекарь фыркнул, но мы оставили это без внимания. Нам не терпелось пройти к бассейну. В то время я даже не задумался над его поведением, хотя позднее [прибл. 10 стр.]
— На Форуме, — прошептал Квинт, — говорят, что император делает это с первой женой твоего дяди Овидия, с Рацилией. Вот почему он с ней развелся, ведь до него дошли слухи. Разумеется, такое нельзя описать в стихах, но в его последней книге все наоборот, рога наставляет именно он.
