Он не скрывал своего раздражения, усугубленного заразительной нервозностью, окрашенной в мрачные тона, и кардинал Кьярамонти не мог обойти это молчанием, хотя на лице его и проступало легкое пренебрежение к неспокойному состоянию духа архиепископа.
— Я вижу, вы чем-то встревожены. Что вас волнует? — спросил его высокопреосвященство.
— Меня волнует то же, что и всех нас, — ответил архиепископ, почтя за лучшее скрыть подлинные мотивы своего удрученного вида. — Ватикан и будущее истинного учения Христова, которое мы представляем.
Несмотря на эти благородные слова, позволю себе усомниться в их искренности, поскольку мне кое-что известно о волнении, одолевающем сынов Адамовых, когда допущенные в карточной игре оплошности заставляют их за какие-то два часа проиграть кругленькую сумму.
— Кстати о недугах, — вмешался брат Гаспар, желая утихомирить готовые разгореться страсти. — Каково состояние Его Святейшества? Есть основания опасаться худшего?
Пурпуроносец Кьярамонти, нахмурившись, посмотрел на брата Гаспара, и мгновение спустя точно так же взглянули на него архиепископ Ламбертини и монсиньор Бруно, высокопоставленные церковные иерархи, и по всему тому стало ясно, что невинный вопрос монаха доставил им немалое беспокойство, и по какой-то причине они предпочли сделать вид, что не расслышали его.
— А как же все-таки ваша книга, брат Гаспар? — снова принялся расспрашивать кардинал. — Хорошо расходится?
— Я рад великому интересу, который вы проявляете к моим скромным трудам, ваше высокопреосвященство, — ответил брат Гаспар и почел за лучшее присовокупить: — Критики единодушны в своих похвалах.
— Но она хорошо идет?
— Самые прославленные богословы хвалят меня, что уже немало, так как по натуре некоторые из них — люди мелочные и вздорные. Но особых поводов гордиться нет. Ученость недолжным образом раздувает нашу славу. Только любовь ко Христу и Церкви Его укрепляет и дает утешение. Наша цель должна состоять исключительно в том, чтобы способствовать пробуждению Бога в душе каждого человека, ибо мы знаем, что ничто не доставляет Ему большей радости, чем созерцание чистой души.
— Иными словами, книга расходится плохо, — подытожил кардинал.
— Неважно, — вынужден был признать брат Гаспар. — Ваше высокопреосвященство читали ее? — Кьярамонти слегка кивнул. — И что? — осмелился спросить монах.
Последовала длительная пауза, слишком длительная, которую брат Гаспар расценил как неблагоприятную и уже сетовал, что задал свой вопрос. Однако кардинал Кьярамонти встал и, подойдя к книжному шкафу, взял с полки том и положил на стол.
— Блестящая работа, возможно, одна из самых выдающихся, когда-либо написанных о Лукавом и силах его, которые, безусловно, умножились в последнее время. Горячо поздравляю. Именно такая книга была нам нужна.
Брат Гаспар был вне себя от гордыни и, почувствовав это, постарался смирить сие низменное и земное начало, проявив намеренную кротость.
— Мнение вашего высокопреосвященства ценно для меня как немногие другие, но в данном случае я вынужден признать его преувеличением.
— Не хотели бы вы подписать мне книгу?
— Я противник дарственных надписей.
— Отчего же?
— Все, что мы говорим и делаем, посвящено исключительно семи миллиардам людей, населяющих Землю. Посвящать что-либо конкретному лицу кажется мне излишним.
— Но я настаиваю.
Брат Гаспар взял книгу и ощутил безмерную благодарность за дары Божии, особенно за тот, который позволял ему общаться с себе подобными посредством печатного слова, бросая вызов даже вавилонскому проклятию. Он держал в руках первое итальянское издание своего труда «Аз есмь Сатана». На обложке была помещена искусно выполненная репродукция из манускрипта XV века «Spuculum Humanae Salvationis»,[1]изображавшая Христа, вырывающего человеческую душу из лап дьявола.
— Так вы подпишете мне ее или нет, брат Гаспар? — спросил кардинал, выводя монаха из грез, в которые тот мимолетно и против воли погрузился.
— Простите, ваше высокопреосвященство, — искренне ответил тот, — но я поддался тщеславию, увидев свою книгу в вашей библиотеке и вдобавок переведенную на один из красивейших языков земли. Какого мнения, на ваш взгляд, заслуживает перевод?
— Великолепный, — изрек кардинал. — Фактура прозы крайне пластична. Так и слышишь все это многоголосие, а когда вы позволяете дьяволу говорить от первого лица, возникает живописный эффект, от которого бросает в дрожь, хотя не могу не заметить, что речь идет о стилистическом приеме, не слишком-то приличествующем богословской книге. В остальном же все великолепно, — повторил он. — Просто великолепно.
— Меня это радует, — сказал брат Гаспар, зарумянившись. — Безусловно, переводчик улучшил мое сочинение, раз ваше высокопреосвященство столь высоко оценивает его.
Он открыл книгу с наслаждением, наслаждением, которое тщетно пытался подавить, поскольку сознавал, что удовольствие его исходит от гордыни, возбуждения сколь сокровенного, столь же и бесплодного, и на титульном листе написал: «Его высокопреосвященству Джузеппе Кьярамонти, с признательностью и повиновением, от бедного доминиканского монаха. Да приимет вас Господь в лоно Свое».
— Сожалею, что посвящение вышло несколько безличным, — извинился брат Гаспар, протягивая книгу кардиналу, — но я всегда считал поверхностным привносить личный характер в любое из наших творений.
Кардинал Кьярамонти, торопливо раскрыв книгу и пробежав глазами посвящение, бросил на брата Гаспара нахмуренный взгляд.
— «Да приимет вас Господь в лоно Свое»? — испуганно переспросил он, прочитав вслух эту строчку. — Так, значит, вы уже хотите меня убить?
Монсиньор и архиепископ от души рассмеялись, а брат Гаспар, сам того не желая, густо покраснел.
— Я уже говорил, — поспешил извиниться он, — что, когда писал это, думал прежде всего обо всех и каждом из семи миллиардов людей, населяющих Землю, и им посвящаю этот чахлый плод моих бдений.
— Будьте осторожны, брат Гаспар, — не без причины предупредил его архиепископ Ламбертини, — ибо избыток смирения порой служит явным признаком вопиющей гордыни.
— Совершенно верно, — саркастически подытожил монсиньор. — Крайности всегда сходятся.
— К величайшему сожалению, вынужден признать, что гордыня — одно из многих уязвимых мест бедного монаха.
— Не знаю, но когда вы говорите «бедный монах», то мне кажется, будто вы говорите то, что говорить не принято, — снова вмешался архиепископ Ламбертини.
— Темной представляется мне ваша мысль, господин архиепископ, либо, всего вероятнее, она недоступна моему скудному разумению.
Кардинал Кьярамонти, омрачив торжество брата Гаспара, бросил на него выразительный взгляд как раз в тот момент, который тот улучил, чтобы спросить у монсиньора Луиджи Бруно, читал ли он его книгу, на что ответа не последовало. Подметив, как переглянулись между собой монсиньор и архиепископ, монах догадался, что его присутствие немало досаждает им, хотя они тщетно пытаются скрыть это под личиной всепрощения.
