Французский писатель Бальзак любил работать по ночам, хотя делал это далеко не так продуктивно, как я. Впрочем, готов согласиться: он отлично разбирался в проблеме утраченных иллюзий. «Чем талантливее человек, — утверждал старина Оноре, — тем он несчастнее». Бальзак писал на чердаке, воткнув свечу в горлышко бутылки, облачившись в белоснежный халат и макая в чернильницу перо из крыла ворона. Ничего общего с моим тюремным творчеством — моей тюремной робой, украшенной зигзагообразными узорами, и шариковой ручкой от «Оксфам»[7]. Каждую ночь Оноре выпивал добрый галлон крепкого кофе, дабы Морфей не мешал ему творить. Именно это злоупотребление кофеином и уложило его в могилу в возрасте пятидесяти одного года — к слову, именно столько мне сейчас. Покойся с миром, Бальзак! Нам с тобой не суждено было встретиться. (И здесь, в Плитке, в мой желудок не просочится ни единой капли кофе — ибо совершенно очевидно, что тюремные власти добавляют в него препарат для подавления сексуальной активности.)
Думаю, что в иных обстоятельствах моя нынешняя резиденция была бы чудеснейшим местом для обитания. Когда настанет лето, климатические условия здесь начнут приближаться к райским. И если бы кому-нибудь было позволено прогуляться по берегам реки, благоуханные бризы донесли бы до него запах цветочной пыльцы и жужжание трудолюбивых пчел. А ласковый ветер стер бы с лица несчастного маньяка преждевременные морщинки. При некоторых небольших изменениях Кемпердаун мог бы стать Маркет Бландинг[8]восточного побережья Шотландии.
Но нет. Нет и нет. Наши закосневшие власти имеют в своем распоряжении большую и крепкую дубинку. (Кто бы сомневался?) Никто из нас никогда не выйдет наружу. Никому не придется откушать ленч в местном парке, вольготно раскинувшись на траве. Для нас не запланировано водных экскурсий к берегам Броти. Моя общественная жизнь значительно ограничена смирительной рубашкой закона. А также подчас — и смирительной рубашкой как таковой. Что делать! Я страдаю от произвола мстительного общества.
Впрочем, нельзя сказать, что этой самой общественной жизни у меня нет вообще. Напротив: моя слава притягивала ко мне взоры и помыслы местных обитателей, населявших этот приморский Синг-Синг, этот почти-Алкатрас[9]. В особенности же — тех заключенных, которым платили жалованье за пребывание в наших скорбных стенах.
Первым из таковых оказался начальник тюрьмы. Едва я успел распаковать свой скарб и пристроить на стену копию вангоговской «Улицы в Овере», как он явился в камеру взглянуть на знаменитого безумца. Такова цена славы, я полагаю. За время, проведенное здесь, я выучился принимать ее как должное — и отвечать легкими снисходительными улыбками. Когда господин начальник бесцеремонно попытался заставить меня подтвердить свою личность («Ах, это и есть Даниэль Адамсон, не так ли?»), я просто-напросто загадочно улыбнулся и чуть повел плечом, словно бы говоря: «Коль скоро вы изволили высказать свое авторитетное мнение по данному поводу, я не считаю себя вправе оспаривать это суждение и озвучивать альтернативные предположения относительно моей персоны». Пусть сам догадается, что это значит, — если сумеет!
После этого мы провели несколько приятных минут в спокойной и непринужденной беседе на ничего не значащие темы — типическая ситуация в случае заключенного и тюремщика. И разумеется, мы закроем глаза на тот факт, что я был принужден вести эту самую беседу, а он — далек от спокойствия. Я изо всех сил пытался не ухмыляться и никоим иным образом не демонстрировать своих чувств, хотя, право же, происходящее забавляло. Мсье Главный Надзиратель не преминул заметить, что моя репутация преследует меня по пятам — словно предполагая, что она способна догнать меня спустя, скажем, полгода, будто письмо, затерявшееся на почтамте.
Как бы то ни было, я решил, что пришло время поставить наши отношения на должную основу. То есть — создать для себя режим наибольшего благоприятствования. Так что я вел себя в целом нормально, но временами выдавал фразочки или жесты, намекающие на мое помешательство. Впоследствии я полностью исключу их из своей манеры поведения — и сие будет означать, что я исцелился и готов вернуться в человеческое сообщество. Я даже прикинул, не пустить ли слюни — или же это было бы чуточку чересчур, un рeu outre[10]? Да, пожалуй.
Требовалось как можно убедительнее имитировать раскаяние. И ужас («Боже-боже, неужели я все это натворил?!»). Я повесил голову, словно провинившийся первоклассник, и принял меры к тому, чтобы кровь отлила от лица. Очень простая уловка: надо только вообразить себе вещи, которые этому способствуют.
В камере повисла гнетущая тишина, и я сделал вывод, что мое — не слишком, скажем прямо, гениальное — лицедейство произвело нужный эффект. Во всяком случае, мистер Большая Шишка и его дуболомы-охранники прониклись драматизмом ситуации. Это вдохновило меня на продолжение спектакля, и я осмелился добавить озвучку.
— Какой кошмар… — промямлил я. — Это я? Я — то самое чудовище, натворившее столько бед? Но как? Как такое могло случиться? Помрачение рассудка… Я был тяжко болен. Остается только надеяться, что доктора и целебный бальзам времени помогут мне выйти из этого темного туннеля отчаяния на сияющие просторы свободы.
Я изгалялся, само собой. Но в нашем узком кругу шутку оценить было некому. Кроме меня самого, разумеется. Иного я и не ждал.
К величайшему моему изумлению, дело не выгорело. Я чувствовал себя так, словно из моих рук вырвали «Оскар» и отдали полнометражному иностранному мультфильму, ибо следующие слова начальника были вот какими:
— Свободы? У тебя, парень, столько же шансов выйти отсюда, сколько оказаться в постели с долбаной Джейн Остин.
Ну и ну, скажу я вам! Я одарил его взглядом, который был бы достоин Старого Моряка, спешащего в укрытие[11]. Когда же мне снова удалось обрести дар речи, голос мой зазвучал монотонно и зловеще — так изъясняются серийные убийцы в третьесортных кинофильмах.
— Какие жуткие вещи вы говорите! — Я произнес эту фразу так, словно она была изощренным ругательством. — Особенно учитывая, что госпожа Остин давно мертва.
Наблюдая, как его спина исчезает в дверном проеме, я поздравил себя с двойной победой. Не знаю уж, что побудило его совершить столь поспешную ретираду — то ли намек на его некрофильские фантазии, то ли мое остроумное (держу пари: вы обратили на это внимание) противопоставление его ругательству достойного и в высшей мере благовоспитанного обращения к женщине. Пусть и мертвой.
