На лице Патрика отразилась неимоверная усталость.
— Неужели нельзя начать день в тишине и покое? От вашей перепалки у меня в ушах звенит! Дайте человеку спокойно позавтракать!
Пристыженная бабушка с такой силой заработала сбивалкой, что яйца мгновенно превратились в светло-желтую пену.
— Уж и сказать ничего нельзя! — пробормотала она, обращаясь к миске. — О собственной внучке забочусь.
На мгновение в кухне воцарилась тишина, нарушаемая лишь равномерным постукиванием сбивалки… Бледное обиженное лицо бабушки застыло. Камерин не знала, что делать. Ей очень хотелось… не то чтобы убежать — просто побыть одной. Слушая, как друзья жалуются на своих родителей, особенно на мам, Камерин едва удерживалась от смеха: куда им до бабушки! Она не то что из другой страны, из другого века сюда явилась!
Вздохнув, отец аккуратно сложил газету и разгладил ее.
— Камерин, девочка моя, — наконец сказал он. — Принеси-ка мне папку. Ту, в которой я держу свидетельства о смерти. Она в машине, на переднем сиденье.
— Конечно! — Камерин с облегчением выдохнула: можно уйти!
Когда она проходила мимо, отец поймал ее за руку и мягко сжал ладонь.
— И это… не торопись, ладно?
— Ладно.
Скрипнув дверью, Камерин вышла в утреннюю прохладу. За спиной голоса бабушки и отца поднимались и падали, как волны в океане.
— …мама, я делаю все, что в моих силах…
— Сынок, я же люблю девочку, и кто-то должен вытащить ее…
Опять они ругаются! Вечно отец с бабушкой из-за нее ссорятся!
Камерин торопливо прошла мимо горшков с цветами, которые высаживала бабушка, как только в воздухе начинало пахнуть весной. Уже октябрь, а значит, цветы скоро занесут в теплый дом, чтобы не погибли. Разводить цветы и готовить — вот и все бабушкины интересы. Камерин неплохо ладила с отцом, а с бабушкой никак не могла найти общий язык: они были очень разные, несмотря на кровное родство.
Даже внешне Камерин не похожа на родных: и бабушка, и отец выглядели как настоящие ирландцы. Патрик был огромный, как медведь гризли, с грудной клеткой размером с бочку и громадными ручищами. Волосы, когда-то огненно-рыжие, потускнели, зато кустистые брови с каждым годом становились все длиннее. Бабушка казалась уменьшенной копией сына: тот же широкий нос и ярко-голубые глаза, тот же упрямый подбородок, который она выпячивала, когда была чем-то недовольна — внучке казалось, это случалось слишком часто.
Камерин же ростом не вышла, сложения была хрупкого. Волнистые волосы падали до самого пояса. Черные волосы и карие глаза достались ей от матери, со стороны которой она унаследовала и высокие скулы, и золотисто-смуглую кожу: среди предков по материнской линии были индейцы чероки. По крайней мере, так говорили. Сама Камерин мать почти не помнила, а отец редко заговаривал о ней. Бабушка же вообще поминала невестку лишь в качестве предупреждения: «Не надо так делать, это она так делала» или «Нет, внученька, это она так думала».
Если бы мать умерла, было бы легче: что случилось, то случилось. Но она просто ушла из дома. Сначала написала несколько писем, а потом… тишина. Ханна Махони много лет не удосуживалась подать о себе весточку и стала посторонним человеком — привидением, которое никогда не появлялось.
Как-то раз, когда Камерин было шесть лет, они с отцом сидели на качелях, наблюдая, как сумерки сменяются черным бархатом ночи. Наконец загорелись звезды — сначала слабенькие, они вскоре ярко засияли в темном небе.
«Расскажи мне про маму», — попросила Камерин.
Под поскрипывание качелей отец рассказал про Ханну: она обожала собак, ее любимый цвет — голубой, и еще всякую всячину, которую Камерин уже позабыла. Но она еще помнила, как прижалась к жесткой шерстяной куртке отца и спросила: «Почему мама ушла? Где она сейчас?»
«Не знаю. Совсем не знаю, — прошептал он, уткнувшись лицом ей в волосы. — Но я верю, что наступит день, когда она придет к нам. Ей станет лучше, и она вернется домой. Вот увидишь».
С годами он все реже говорил о Ханне, а потом и вовсе перестал ее вспоминать. Не было ни развода, ни объяснения — ничего. Иногда, в ночной тишине, Камерин позволяла себе подумать о матери, но всего лишь на мгновение: лучше сосредоточиться на делах реальных, на том, что происходит здесь и сейчас, что можно потрогать и попробовать на вкус. А реальностью была семья Махони: мать, сын и внучка в доме с зеленой черепичной крышей в крохотном городишке высоко в горах Сан-Хуан.
Камерин взяла папку с пассажирского сиденья и неторопливо пошла обратно. Слава богу, отец с бабушкой перестали ссориться, и на кухне царила тишина, только бабушкин нож постукивал о разделочную доску да отец тихонько прихлебывал кофе.
Утро шло своим чередом, а у Камерин не выходил из головы давно вынашиваемый план. День за днем он становился все отчетливее, и сегодня встала на место последняя недостающая деталь.
Выдохнув, Камерин подошла к столу и положила на него папку.
— Спасибо, Камми. Интересно, чистые бланки остались? — сказал отец, заглядывая в конверт. — Да, две штуки еще есть.
Камерин налила отцу кофе.
— Что сделают с телом после осмотра?
— Скорее всего, похоронят за казенный счет. Шериф полагает, что это бродяга, так что вряд ли кто-то его заберет. Никому нет дела, что он умер, не говоря уже о том, когда и как это случилось. — Отец умолк, задумавшись. — Что ж это за мир такой, если никто даже не замечает, что одного человека больше нет!
Бабушка щелкнула кнопкой тостера.
— Что посеешь, то и пожнешь, — сказала она. — Давайте поговорим о вещах более приятных, например, о погоде. Прямо лето за окном! Не припомню я, чтобы в это время года стояла такая теплынь. На-ка, внученька, возьми!
Взяв из рук бабушки полную тарелку, Камерин поставила ее на желтую клетчатую салфетку перед отцом. Бабушка обожала желтый цвет, и на кухне он был повсюду.
«Я люблю, чтобы кухня выглядела жизнерадостно, — говорила она. — Кухня — это душа дома». Вот и сегодня на круглом дубовом столе свежие желтые цветы в вазе лениво покачивали головками под солнцем.
Камерин украдкой посмотрела на бабушку — та набирала воду в кастрюлю.
— В чем дело, Камми? — спросил отец.
Камерин недоуменно уставилась на него.
Отец ответил ей пристальным взглядом.
— У тебя странный вид, и ты опять грызешь ногти. — Он предостерегающе помахал пальцем. — Я тебя знаю как облупленную. Ты что-то задумала. Признавайся!
Камерин отдернула руку: она всегда грызла ногти, когда нервничала.
— Ничего я не задумала, — с улыбкой ответила девушка, пожав плечами.
Бабушка сосредоточенно отмывала кастрюлю.
Отец склонился поближе, и Камерин понизила голос:
