– Ничего, – сказал он. – Задумался.
– Ну так думай у себя в кровати.
– Ты прав, – согласился мужчина. Казалось, он очнулся от краткого сна. Он оглянулся по сторонам и медленно удалился.
Все любопытные уже разошлись, и Асхил, разговаривавший о чем-то с капитаном охраны, казалось, также был готов ретироваться, как только ему позволит собеседник. Даже старик Кандал, еще изогнутый от боли и стонущий, уползал на четвереньках, подгоняемый ударами солдат, в поисках какого-нибудь темного уголка, где можно было бы провести ночь, видя в снах свое безумие; длинная белая грива его оживала на ветру, путалась вдоль спины и тут же вздымалась неровной горой снежных волос, белоснежным хохлом, волнуемым ветром. В небе над правильными линиями Парфенона развевалась облачная копна волос Ночи. Окаймленная серебром, она лениво распускала свои кольца, как медлительные локоны юной девы.[2]
Но полный мужчина, которого, как показалось, пробудил ото сна солдат, не затерялся в путаных прядях городских улиц, как остальные зеваки, а нерешительно, как будто колеблясь, медленным шагом обошел небольшую площадь, направляясь к дому, откуда раньше вышел капитан охраны и откуда сейчас ясно доносились скорбные стенания. Дом этот даже в обессилевшем сумраке ночи говорил об определенном достатке живущей в нем семьи: он был просторным, имел два этажа, и перед ним, за низкой оградой, рос большой сад. Входные двери, к которым вело несколько ступеней, были двустворчатыми, и вокруг них вздымались дорические колонны. Двери были открыты. На ступеньках при свете укрепленного на стене факела сидел мальчик.
Когда мужчина подошел к дому, из дверей, спотыкаясь, показался старик. На нем была серая туника раба, и сначала по его движениям мужчина решил, что он пьян или разбит параличом, но потом заметил, что он горько плачет. Старик даже не взглянул на него и, закрывая лицо грязными руками, прошел вслепую в сад к маленькой статуе Гермеса-покровителя, бормоча бессвязные фразы, среди которых временами можно было различить «Ах, госпожа!..» или «О, несчастье!..» Мужчина отвел от него взгляд и обратился к мальчику, все еще сидевшему на ступенях, скрестив маленькие руки и наблюдавшему за ним без малейшего признака застенчивости.
– Служишь здесь? – спросил он, показывая парнишке заржавленный диск обола.
– Служу. Но мог бы служить и у тебя.
Мужчину удивила быстрота ответа и вызывающе звонкий голос. Он прикинул, что мальчишке, должно быть, не больше десяти. На лбу у него была повязана тряпица, едва скрывавшая беспорядок его русых, нет, даже не русых, а медовых кудрей, хотя было сложно определить точный оттенок его волос при свете факела. Судя по его маленькому и бледному лицу, он не был родом ни из Лидии, ни из Финикии, скорее он был северянином, возможно, из Фракии; его лицо с низким наморщенным лбом и асимметричной улыбкой светилось умом. На нем была только серая туника раба, но казалось, что, несмотря на наготу рук и ног, он не испытывал холода. Он ловко поймал обол, спрятал в складках туники и снова уселся, болтая босыми ногами.
– Пока мне нужна только одна твоя услуга, – сказал мужчина. – Доложи обо мне госпоже.
– Госпожа никого не принимает. Высокий солдат, капитан стражи, пришел к ней и сказал, что се сын погиб. Теперь она кричит, и рвет на себе волосы, и посылает проклятия богам.
И как будто в доказательство его слов из глубины дома вдруг послышался долгий вопль нескольких голосов.
– Это ее рабыни, – не моргнув глазом пояснил мальчик. Мужчина сказал:
– Послушай. Я знавал мужа твоей госпожи…
– Он был предателем, – прервал его мальчик. – И давно уже погиб, приговоренный к смертной казни.
– Да, он погиб, приговоренный к смертной казни. Но твоя госпожа хорошо меня знает, и раз уж я здесь, мне хотелось бы принести ей соболезнования. – И он достал из туники еще один обол, который перешел из рук в руки так же быстро, как предыдущий. – Иди и скажи, что к ней пришел Гераклес Понтор. Если она не захочет меня видеть, я уйду. Но сначала пойди и доложи.
– Хорошо. Но если она не примет тебя, мне придется вернуть тебе оболы?
– Нет. Они твои. Зато если она меня примет, ты получишь еще один.
Мальчик вскочил одним прыжком.
– Клянусь Аполлоном, ты умеешь заключать сделки! – И он исчез в сумраке крыльца.
Спутанные пряди облаков в ночном небе почти не изменились за то время, пока Гераклес ждал ответа. Наконец медовые волосы мальчика вновь появились в темноте.
– Давай третий обол, – улыбнулся он.
Внутри дома коридоры были связаны друг с другом каменными арками, похожими на разинутые пасти, и образовывали темный лабиринт. Мальчик остановился в одном из сумрачных коридоров, чтобы вставить в пасть крюка факел, которым он освещал дорогу: крюк был слишком высоко, и, хотя маленький раб не просил о помощи, а тянулся на носочках, стараясь достать его, Гераклес взял факел и мягко просунул его в железное кольцо.
– Благодарю тебя, – сказал мальчик. – Я еще маловат.
– Скоро подрастешь.
Сквозь стены просачивались всхлипывания, стоны, болезненные возгласы невидимых ртов. Похоже было, что плачут все обитатели этого дома одновременно. Мальчик, чьего лица Гераклес не видел, потому что, маленький и беззащитный, он шел впереди, как овца, бредущая в черную пасть какого-то огромного черного зверя, казалось, тоже вдруг поддался общему настроению.
– Мы все любили молодого господина, – сказал он, не оборачиваясь и не замедляя ход. – Он был очень добрым. – И мальчик вздохнул, или всхлипнул, или шмыгнул носом, так что Гераклес на мгновение засомневался, не плачет ли он. – Молодой господин приказывал пороть нас, только когда мы делали что-то очень плохое, а меня и старого Ифимаха вообще никогда не наказывал… Помнишь раба, который вышел из дома, когда ты пришел?
– Не очень.
– Это Ифимах. Он был педагогом, наставником нашего молодого господина, и новость очень потрясла его. – Понизив голос, он добавил: – Ифимах хороший человек, но немножко бестолковый. Я с ним лажу, да я со всеми лажу.
– Неудивительно. Они дошли до комнаты.
– Подожди здесь. Госпожа сейчас придет.
Комната была небольшой трапезной без окон, освещенной неровным светом ламп, расставленных на небольших выступах каменных балок. Украшением служили амфоры с широкими горлышками. Стояли там и два старых низеньких ложа, совсем не вызывавшие желания прилечь. Когда Гераклес остался один, пещерная темнота, непрерывные всхлипывания и затхлый воздух, плывущий как дыхание больного, начали тяготить его. Он подумал, что весь дом дышит смертью, как будто внутри его ежедневно отправляются долгие похоронные обряды. «Чем тут пахнет?» – задумался он. Женским плачем. Комната была полна влажным запахом скорбных женщин.
