Труды матери имели мало общего с нашей повседневной жизнью. Мы особо и не вникали. Порой она вскользь упоминала, например, на кухне об окончании новой рукописи. Недели через две приезжал ее издатель, и они удалялись в оранжерею, чтобы обсудить рукопись. Повсюду были разбросаны листы, и мы опасливо перешагивали через них, боясь что-нибудь спутать. Позже почтальон приносил гранки, эскиз обложки, а затем и готовую книгу.
Мать не может без своей писанины. Она говорит, что работа помогает ей противостоять реальности. Наверное, раньше ей еще сильнее хотелось писать, поскольку приходилось противостоять также и отцу. Вот уж кто не любит сюрпризов! Он любит порядок и предсказуемость — в жизни, в семье и в карьере. Наверное, жена казалась ему такой большой куклой, в чьем доме все постоянно движется и лишь чудом не рушится.
А у матери, наоборот, от природы склонность к хаосу. Не сомневаюсь, что, когда она была маленькой, в ее кукольном домике царил беспорядок. Понятно, что ей требуется человек, который следил бы за ее домом. Сад — другое дело. Сад — это ее собственная, послушная ей, но самодостаточная вселенная, где можно делать все, что ей захочется. Плоды трудов там всегда на виду, а ошибки легко исправить.
То же самое и с ее книгами. Там она могла создавать сложный мир, где все события и персонажи подчинялись только ей. Люди рождались или умирали, стоило ей дернуть за ниточку. Все это происходило в тишине ее крохотного кабинета. Изредка она нам что-то рассказывала со сверкающими глазами. Но обычно она держала свои творческие фантазии при себе, и мы обсуждали что-то другое.
Как-то раз в одном журнале мать назвали женщиной, одержимой писательством, которая хорошо умеет скрывать свою страсть. Жизни ей мало, писал журналист, и она изобретает другую в своих книгах.
Другая жизнь. Может быть, мой отец и мог бы жить этой другой жизнью, если бы захотел. Но он не хотел.
Ну а я? А меня никто не спрашивал.
Мать часто уезжала куда-нибудь на встречи с читателями. Порой ее поездки продолжались несколько недель кряду. Она звонила из Мюнхена, Гамбурга, Цюриха, Амстердама. У телефона лежал список гостиниц, где она останавливалась. Маму можно найти здесь…
В ее отсутствие хозяйство вела наша домработница. Она проводила у нас целые дни, занимаясь уборкой и стряпней. Готовила она по-домашнему вкусно. Каждый раз отец толстел чуть ли не на десять кило.
Мать стала знаменитостью. И ко мне стали относиться по-иному. Даже учителя смотрели на меня с благоговейным трепетом. Я начала продавать материнские автографы, и весьма успешно. Но вечером, когда темные тени прокрадывались в дом, я скучала по матери. Не то чтобы мне хотелось, чтобы она безвылазно сидела дома, но я привыкла слышать, как она ходит вверх-вниз по лестнице. Разговаривает по телефону. Как шепотом читает себе куски рукописи. Мне недоставало запаха ее духов, ее незримого присутствия в комнате, откуда она только что вышла.
Мы разбогатели. Родители купили старую мельницу в Экершайме и участок земли размером два квадратных километра в заповеднике. Чтобы перестроить и отреставрировать мельницу, был приглашен известный архитектор. Отец предпочел бы виллу в пригороде Брёля, но мать была против. У него появилась секретарша по имени Энджи. И с виду она была типичная Энджи: блондинка лет тридцати пяти, носила хвост, кучу колец и юбки — слишком тесные и короткие. Мать стремилась урвать минутку, чтобы съездить на строительство, а у отца вовсе не было свободного времени, поскольку они с Энджи были поглощены работой.
А я болталась как неприкаянная. В школе не слишком утруждала себя и к тому же неожиданно повзрослела. Мне исполнилось пятнадцать. Годом позже родители развелись. Отец не поселился с нами на отреставрированной мельнице — он остался в городе с Энджи, которая была беременна.
— Ну вот, — мать сняла очки, — ты как раз вовремя. До смерти хочется кофе. Ты, наверное, торопишься?
— Нет, у меня полно времени. Я могу остаться сколько захочу, если только тебе не помешаю.
Мать положила ручку.
— Ты мне мешаешь, когда надо. Я давно выключила компьютер. Знаешь, каково это, когда сидишь, смотришь на последнее предложение, как кролик на удава, и вдруг понимаешь, что прошел уже час?
Мать не ожидала ответа на свой вопрос. Риторические вопросы — это ее специальность.
Она встала, наклонилась и чмокнула меня в щеку. Звук знакомого голоса, тепло ее кожи, запах духов… «Калипсо». Других духов я у нее не припомню. Легкий, свежий, летний запах. Его изготавливали на парфюмерной фабрике специально по ее заказу. Название она придумала сама. Это была единственная причуда, которую мать позволила себе, став богатой женщиной, если не считать того, что она выкладывала целые состояния за серьги, ожерелья и браслеты, а потом не носила их, считая слишком вычурными.
— Со мной что-то не так? — спросила она, проводя рукой по коротким, черным с проседью волосам.
— Все в порядке, — улыбнулась я. — Ты отлично выглядишь. Как всегда.
Она взяла меня за руку и повела за собой из комнаты.
— Ты тоже.
Это было неправдой. Но она, наверное, солгала мне машинально. Может быть, она и сама себя обманывала, будто бы я красавица, вся в нее. Но я вовсе не красавица. Более того, мне никогда не хотелось быть красивее. Я ни за что не согласилась бы изменить свою внешность. Я — это я, а многие люди и этого о себе не могут сказать.
Мы спустились вниз. На кухонном полу, испещренном солнечными зайчиками, валялась, растянувшись, наша вторая кошка — черно-белая Молли. Это я ее так назвала, поскольку никто и ничто не вдохновило меня придумать ей менее заурядное имя. Молли поднялась с громким «мяу» и стала тереться о мои ноги. Затем они с Эдгаром удалились через распахнутую в сад дверь террасы.
Мать приготовила нам по чашке эспрессо в старой кофеварке. Я снова отметила про себя, что она становится похожа на бабушку, хотя, скажи я это вслух, мать возразила бы, что они с бабушкой как лед и пламень и между ними нет ни малейшего сходства.
— Как продвигается твоя новая книга? — спросила я, садясь на краешек стола, теплый от солнца.
— Эта книжка будет стоить мне нескольких лет жизни, — ответила мать, умевшая делать драматические заявления самым будничным тоном. Сказав так, она поставила чашки, сахар и апельсиновые бисквиты на поднос, который отнесла на террасу. — Когда ты жила здесь, мне писалось лучше. Теперь недостает нашей прежней спокойной рутины.
— Но не меня?
Еще не успев договорить, я тут же пожалела о своих словах. Неужели я до сих пор обижаюсь, что мать не считает меня существенной частью своей жизни? Мне по-прежнему больно сознавать, что она во мне не нуждается? Что ей подошла бы любая дочь, не важно какая?
— Ох, не обращай внимания, — сказала я, — это просто шутка.
Мать с обидой смотрела на меня.
— Пара бы перестать придираться к словам, Ютта.
