В попытке воссоздать события минувших дней часто сталкиваешься с поразительным несоответствием масштабов самих событий и их причин, истоков. Так было и весною 1845 года, когда громадный город потрясла весть об ужасном преступлении. В среду, первого мая, я потел за своим рабочим столом в редакции свежеиспеченного журнальчика «Бродвейские ведомости». Жарким маем в Нью-Йорке никого не удивишь, но в том году погода вытворяла нечто невообразимое. Кроме жары, однако, день поначалу ничем замечательным не отличался. Ничто не говорило о том, что он яркой вехой войдет в криминальную историю мегаполиса.
В редакцию я прибыл как обычно, в десять утра, и сходу принялся за рутинное сочинение очерков и статей в очередной номер: обзор увлекательной (между нами: скучной и местами занудной) повести мистера Джозефа Холта Ингрэма о знаменитом пирате Лафите, краткий анализ сумбурной и невразумительной лекции о месмеризме профессора Генри Хорнкасла в Городской библиотеке, разгромный разбор поэтических плагиатов мистера Лонгфелло, творчество коего полностью базируется на шедеврах вашего покорного слуги; наконец, остроумная миниатюра о балладах и куплетах ирландской бедноты, ютящейся на окраинах Нью-Йорка. Пять часов упорного труда с одним лишь кратким перерывом для подкрепления бренного тела: немного сыру с черным хлебом и клубника от Путаницы, как любовно называю я свою уважаемую тетушку и тещу Марию Клемм, мать обожаемой супруги моей Вирджинии.
Обычно труды мои завершаются вместе со световым днем, но в ту замечательную среду я уже вскоре после полудня почувствовал, что совершенно изнемогаю. Так как в редакции я остался один — мой работодатель, мистер Бриггс, отлучился по делам, — ничто не мешало снять сюртук, ослабить галстук, расстегнуть воротник и развалиться на стуле; но по лбу моему тем не менее струились ручейки влаги, не гнушавшиеся и глазными впадинами. Едкий пот заливал глаза. Распахнув окно, я лишь ухудшил ситуацию. Прохладнее не стало, зато в комнату ворвались звуки городской какофонии: громыхание вагонов конки, кэбов и колясок, вопли разносчиков и уличных торговцев, стук молотков вездесущих муниципальных ремонтников… Нет, нет, о работе нечего и помышлять!
Пришлось преждевременно прекратить трудовую деятельность и отправиться домой. Приведя стол в порядок, я поднялся, набросил сюртук и направился к выходу, прихватив искусно переплетенный том, прибывший с утренней почтой. «Дневник исследовательской экспедиции за Скалистые Горы» некоего Сэмюэля Паркера я собирался спокойно просмотреть в обстановке домашнего уюта, чтобы на следующее утро вернуться к нему в редакции.
Нырнув в пешеходный поток Бродвея, я как будто окунулся в духоту бразильских тропических джунглей, столь ярко описанную пресловутым Лопе де Агирре в живописных (хотя зачастую чрезмерно многословных) посланиях королю Испании Филиппу. Жара здесь мучила еще больше, чем в конторе.
Кажется, следовало бы ожидать, что этакое пекло придушит и притормозит присущую этому городу лихорадочную активность. Ничуть не бывало! Так же неслись по мостовым повозки, столь же целеустремленно торопились куда-то пешеходы. Влившись в толчею этих последних, я направил стопы к дому.
Маршрут мой пролегал через перекресток Бродвея и Энн-стрит, где, как известно каждому жителю нашего города-гиганта, находится самое притягательное для широкой публики заведение, Американский музей мистера Ф. Т. Барнума, вместилище диковинок матери-природы (как живых, так и в виде чучел и макетов), многочисленных исторических реликвий и всевозможных достижений науки и техники. Уже несколько месяцев не видел я «Короля зрелищ», как любил себя называть хозяин музея. Он недавно вернулся после триумфального турне по столицам Европы домой и, как я с удовольствием обнаружил, не забыл о нашем добром знакомстве. Почти сразу по прибытии он прислал нам корзину с европейскими деликатесами: бельгийский шоколад, английское печенье, французские консервы и тому подобные лакомства. Я тут же отправил ему благодарственное письмо, пообещав вскоре нанести ответный визит вежливости.[1]
Подходя к роскошному заведению Барнума, я обратил внимание на собравшуюся у входа толпу из дюжины оборванцев. Конечно, эти двери видывали и не такое скопление народа, но характер сборища сразу же привлек внимание мое своею необычностью.
Разную публику можно наблюдать у входа в заведение Барнума. Сюда приходят и преисполненные достоинства джентльмены, и скромные труженики; заглядывают и легковесные франты, и степенные отцы семейств в сопровождении супруг и стаек детишек, и влюбленные парочки, утомленные блужданием по городу. Но привлекшая мое внимание группа состояла лишь из мужчин: пара подростков, почти мальчиков, остальные взрослые. По обноскам, которыми они щеголяли, их можно было принять за обитателей одной из наиболее нищих окраин, скорее всего Бауэри.
Обращала на себя внимание аура недовольства, возбужденного возмущения, исходившая от группы. Угрюмые гримасы, угрожающие жесты в сторону здания музея. Проходя мимо, я услышал соответствующие выражения: «Ублюдок!», «Сукин сын!» и иные, которые не следует и повторять.
Отвернувшись от этой невоспитанной публики, олицетворявшей, казалось, все наиболее неприятное, вульгарное в городе, я ускорил шаг, насколько позволял густой поток пешеходов. Раздражение мое достигло апогея. Удушающая жара, толкотня на улице, свинское поведение людей — все это отнюдь не способствовало благорасположению духа. В сотый, тысячный раз проклинал я стечение обстоятельств, заставившее нас вернуться в город.
В прошлом году мы с Сестричкой и Путаницей снимали уютный сельский домик на ферме, в пригороде, за 86-й улицей, наслаждались прелестями жизни на природе. В первую очередь несравненным сельским воздухом, настоящим целебным эликсиром для моей бедной, болезненной Сестрички. Никогда она не отличалась завидным здоровьем, а в последнее время состояние бедняжки постоянно ухудшалось.
Все неисчислимые прелести нашего деревенского прибежища — зелень лугов, прекрасный вид на реку Гудзон — перевешивал один существенный недостаток. Вдали от города я не мог найти источника дохода, достаточного для поддержания существования нашего маленького семейства. Даже феноменальный успех моего стихотворения «Ворон», ставшего знаменитым сразу после опубликования, не принес облегчения. Поэтому я сразу принял предложение издателя Бриггса и поступил к нему редактором в «Бродвейские ведомости». Тем более что вместо жалованья он предложил мне треть прибылей с журнала! Сожаление от оставленной сельской идиллии смешивалось с оптимизмом и ожиданием успеха на новой ниве деятельности, когда я принял предложение мистера Бриггса и вернулся с дорогим моим семейством в город.
К несчастью, надежды мои не оправдались. Следует, разумеется, учитывать, что журнал еще молод, он еще добьется успеха и принесет лавры и доходы как владельцу, так и мне, его редактору. До той поры приходится, однако, потуже затягивать пояс. Спасал наш семейный бюджет лишь хозяйственный гений прагматичной Путаницы.
Об ужасающей финансовой пропасти, на дне коей я оказался, не замедлила напомнить ситуация, возникшая в тот момент, когда я натолкнулся на уличного торговца. Следуя по Канал-стрит, я вдруг увидел перед собою одного из бесчисленных городских китайцев, выставившего нехитрый товарец на лотке, подпертом четырьмя чахлыми ножками-палками. В отличие от большинства своих соотечественников, этот выходец из Азии отказался от традиционного национального одеяния и облачился в брюки, жилетку и весьма поношенное подобие сюртука, болтавшееся на его тощей фигуре, как будто вывешенное на просушку. Даже видневшаяся из-под старой шапчонки прическа его, лишенная привычной китайской косицы, напоминала обычную американскую стрижку. Вокруг лоточника выписывали по мостовой сложные зигзаги трое малолетних оборванцев, жадно — но без всякой надежды — поедавших глазами выставленные для продажи сласти.
