Он давно рассчитывает на место Кузьмина и искренно удивляется, как это, несмотря на свои связи, Кузьмина не убирают, чтобы дать барону две тысячи для начала его будущей блестящей, конечно, карьеры, на которую он надеется с несокрушимой уверенностью влюбленного в себя остзейского немца.
С Кузьминым он официально любезен, а Липецкого не может терпеть и за то, что Липецкий, по выражению барона, из «мовежанра», и за то, что Липецкий не слушает его великосветских рассказов и вообще не обнаруживает ни малейшего к нему внимания. Напротив, несмотря на снисходительно-любезные авансы барона в начале, Липецкий был крайне сдержан и он, видимо сторонился от барона и, порой, насмешливо улыбался, когда барон, случалось, поучал Айвазова на счет того, что такое порядочные люди.
Когда Липецкий вышел из комнаты, не обнаружив, к удивлению Кузьмина, ни малейшего волнения и даже не ускорив шагов, барон шепнул Айвазову:
— Что ты думаешь об этом, а?
И подмигнул глазом.
— О чем, об этом? — простодушно спросил с акцентом восточного человека, плотный и коренастый брюнет, поднимая на барона большие волоокие черные глаза.
— Ты неисправим в своей… недогадливости, мой милый! Я говорю о приглашении Липецкого к директору.
Айвазов, по видимому, относился довольно безразлично к этому факту.
У него была богатая мать в Тифлисе, и он «тянул лямку», как называл свое присутствие в департаменте, где выкуривал бесчисленное количество папирос, прочитывал газеты и иногда с видом страдальца осиливал какую-нибудь бумагу, — только потому, что в противном случае мать не давала-бы денег.
Далеко не честолюбивый, ленивый и медлительный, не лишенный лукавства в практических делах и потому считавший себя тонким человеком, Айвазов не гнался за карьерой, не рассчитывал в будущем на министерский пост и довольствовался тайными мечтами о мундире камер-юнкера, чтобы утешить мать. Он предпочел бы всякой службе спокойную жизнь в своем чудном хуторе под Тифлисом, где славный дом в тени дубов, чинар и орешников и где большие плантации виноградников. Можно выделывать отличное вино и иметь большой доход. О, он поставил бы это дело на широкую ногу, и Айвазовское вино славилось бы в Петербурге…
— Но маменька не позволяет, ты понимаешь? — говорил он нередко барону и прибавлял: — и я, понимаешь, должен ходить сюда и тянуть лямку, расстраивая свое здоровье…
— Ну, о здоровье ты лучше не говори — останавливал его барон.
Действительно и крепкая, коренастая фигура Айвазова и волосатое лицо, отливавшее румянцем, свидетельствовали об избытке сил и здоровья.
К барону Фирксу Айвазов относился с некоторым почтением, как к аристократу, бывающему в высшем обществе и, главное, имеющему счастие видеть аристократических дам, к которым молодой восточный человек питал какой-то особенно нежный культ. Гордый расположением барона, Айвазов считал его умницей и искренно был привязан к нему, но при всем этом не давал ему больших сумм взаймы, умея отказывать очень ловко, и аккуратно записывал те небольшие суммы, которые перебирал у него барон.
В ответ на вопрос барона, Айвазов добродушно улыбнулся, оскаливая из-за черных усов ослепительно белые зубы, и затем проговорил:
— Я решительно не понимаю, что это значит. А ты, барон, понимаешь?
— Понимаю.
— В чем же дело?
— А в том, что этот Липецкий интриган.
— Ну? — усомнился Айвазов, видимо протестовавший против такого категорического определения. — Почему ты так думаешь?
— По всему! — решительно проговорил барон. — и его красивое лицо приняло злое выражение, и глаза загорелись. — Я только не говорил этого раньше, но всегда был нелестного мнения об этом господине. Ты разве не видишь, как он усердствует, желая отличиться перед Юсом, как он старается сблизиться с ним и держаться от нас в стороне, зная, что Юс не очень-то благоволит к нам? Корчит из себя человека с принципами, а нашел-таки ход к директору департамента. Не даром же его пригласил Драгоценный. Верно кто-нибудь да просил за Липецкого. А помнишь? — что он говорил о карьеристах? А сам! Оказывается лицемер и интриган… сумел подъехать к Драгоценному… А Драгоценный восходящая звезда, любимец министра… Он сам выскочка, из каких-то вчерашних дворян, сделавший необыкновенную карьеру, и тянет таких же проходимцев… Следовательно.
Обыкновенно соглашавшийся со всем, что не изрекал барон, Айвазов на этот раз перебил барона и произнес:
— Извини, барон, я не могу согласиться с тобой.
— Интересно, почему? — изумился барон, не ожидая такого протеста.
— Ты напрасно чернишь человека, не имея никаких данных… И вообще у тебя скверная привычка видеть во всех только дурное… Липецкому я не симпатизирую, но он, по моему мнению, не интриган и порядочный человек.
— Порядочный!? О, как ты проницателен! Удивительно проницателен! — с презрительной усмешкой кинул барон… — Поздравляю тебя с таким порядочным человеком. Вот увидишь, что этого порядочного человека назначат столоначальником, а меня и тебя обойдут.
— И пусть… Мне все равно.
— Но мне-то не все равно… Понимаешь ли это.
С губ барона чуть не сорвалось: «идиот».
Но он удержался и повторил:
— Понимаешь-ли ты это, сообразительный человек!
— Я вижу, что у тебя разлита желчь, и ты ругаешься! — обиженно заметил Айвазов.
III
Между тем Липецкий вошел в большой кабинет и остановился вблизи письменного стола, заваленного бумагами, за которым сидел директор.
— Господин Липецкий? — раздался приятный баритон директора, когда он поднял свою светло-русую коротко остриженную голову и остановил на вошедшем пристальный взгляд.
— Липецкий. Ваше превосходительство требовали меня! — проговорил молодой человек.
И, в свою очередь, не без любопытства взглядывал на Драгоценного, о котором так много говорили и в министерстве, и в обществе, и в газетах, как о замечательно талантливом чиновнике и неутомимом работнике, которому предстоит блестящая будущность.
Но, разумеется, рядом с похвалами были и порицания, особенно со стороны завистников.
Говорили, что Драгоценный всегда держит хвост по ветру и потому так и преуспевает. Его называли выскочкой, наглецом и человеком, у которого ni foi, ni loi.
Все это невольно припомнил Липецкий, посматривая на этого блондина, бывшего не в виц-мундире, а в скромном пиджаке, и не имевшего в себе ничего юпитеровского. Полноватое, несколько утомленное лицо с рыжеватой бородой, небольшие умные глаза, какая-то мягкость и в то же время уверенность в их взгляде, — все это производило с первого раза благоприятное впечатление.
— Я просил вас, любезно подчеркнул его превосходительство, приветливо кивнув головой, — чтоб лично с вами познакомиться… Прошу присесть! — указал он на кресло около письменного стола.
И, когда Липецкий, решительно не понимавший, зачем директор департамента желает знакомиться с таким незначительным чиновником, сделал несколько шагов к столу, его превосходительство привстал с кресла и протянул свою белую широкую руку с крупными ногтями.
— Садитесь, Григорий Николаич…
