осеннюю пустоту, сквозь которую промозглый ветер с моросью нёс опаленную коричневую листву.
Нить провисла вдруг, и совсем близко - да что там! - прямо здесь, перед Ивашкой, прошла молоденькая девушка, сквозь которую в этот ласковый летний день рвались осенние листья-лезвия.
--Что ж ты так!?-- вскричал юродивый, разом опрокидывая весь мир,-- Ты ж себя-то... себя...
--Псих,-- девушка шарахнулась, хлопнула полами пиджака,-- Сумасшедший...
--Что ж себя так... -- подтирая слюни замызганным рукавом Ивашка обречённо опустился на скамейку.
Но ниточек он больше не видел. Он видел Нибелунга в пустой квартире, где остатки обоев рваными штрихами покрывали серые стены, где даже проводка была вырвана из-под штукатурки. Нибелунг стоял перед холодным грязным стеклом за которым была зелёная вода - много воды за толстым замызганным стеклом. И ещё что-то.
Ворошится. Большое и почти живое. Рывком - чуть не вырывая из тяжёлой сварной рамы прозрачную преграду - к самому лицу Нибелунга.
Клокочет вода в развёрстой глотке.
--Жив...
--Ты не сказал, что он крещён,-- Нибелунг неколебим,-- Мне нужны ещё деньги.
--Если помогут - бери. Уже лежат... У тебя за подкладкой...
--Теперь справлюсь.
--Справься,-- уходит в изумрудную глубь. Огромный. Страшный.
Ивашка смотрит на Нибелунга, на стеклянную стену, перегородившую комнату пополам. Там, за стеклом, зелень переливается от чёрно-гнилостного угрюмого цвета до прозрачной бирюзы.
--Пошли... -- Ивашка и не заметил, что Нибелунг спустился и стоит уже над ним.
И снова: птицы, смоляные, липкие, как будто стало их больше за последние минуты. Небо, посеченное этими птицами и проводами, но, всё равно, светлое и высокое.
Знакомая дорога. Ивашке стало страшно. Он вспомнил пустынь, старого бесноватого настоятеля. Жёлтый свет слабой подслеповатой лампочки. Воздух тяжёл и смраден от горящих свечей. Одну из них Ивашка держит в руках - горячий воск застывает на пальцах.
--Раба Божьего Остапенко, крещеного Владимира,-- рычит сквозь почерневшие зубы настоятель,-- одна тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года рождения - проклинаю.
--Раба Божьего...-- вторит юродивый слово в слово,--... проклинаю.
И ломает свечу. Пламя, изойдя густой копотью, гаснет.
--Раба Божьего Ненаших, крещёного Николая...
--... проклинаю.
--Раба Божьего...
...проклинаю...
...проклинаю...
...проклинаю...
Нет греха за юродивым. Никто не заплатит за сломанные свечи.
Лишь один раз не смог Ивашка переломить тонкую восковую палочку. Как ни тужился - свечка словно железом налилась, потяжелела. Не держат руки.
Кричал настоятель, грозился на хлеб и воду посадить, но всё же увидел, что хоть изошёлся Ивашка потом - а свеча даже не согнулась. Освирепел, вырвал из рук и сам сломал.
Хлопнуло чёрным, хлёстким. Пробежала тень по стенам. Ивашка свалился под скамью, свернулся клубочком, заскулил.
Настоятель же ещё две недели лежал при смерти, плакал кровью. И ничего.
Отмолили.
--Ну,-- Нибелунг дёрнул Ивашку за плечо,-- Давай, пошли скорее, куда смотришь?
А Ивашка смотрел на синее стекло витрины, в котором Нибелунг был ещё выше, и след в след за ним шагал ещё один Нибелунг, бледный, прозрачный... Откуда он, этот двойник? Или Нибелунгов всегда было два, потому и не страшатся они ничего?
Так нет же: кончилась витрина, и остался Нибелунг один одинёшенек мерить дорогу шагами, на каждый из которых положено два Ивашкиных.
Отец Артемий был дома. В его однокомнатной квартире пахло чем-то приторно-кислым, с тягостной тошнотворной гнильцой. Завалы книг - пожелтевших, обветшалых. Старинная икона, словно собравшая на себя все тени, почерневшая, так что и не разобрать кто на ней нарисован. Клетчатый плед на широкой тахте. Плед зашевелился и из-под него выглянул худющий мальчонка с рыбьими глазами. Ивашка увидел в них страх и ещё что-то такое, чего не понимал и понимать не смел, хотя и бывало подобное в пустыни.
--Ну-с,-- отец Артемий жирными губами обсасывал каждое слово,-- с чем пожаловали?
--Отключить надо одного товарища,-- спокойно произнёс Нибелунг.
--И кого же?-- церковник налил в гранёный стакан тягучее красное вино и, причмокивая, отпил половину.
--Герцога.
Стакан стукнул по столу. По мутным граням медленно сползала маслянистая плёнка.
--Самого?-- чуть не прохрипел отец Артемий.
Нибелунг кивнул.
--Да ты хоть знаешь сколько это будет тебе стоить? За ним же весь героин в этом городе и половина бензоколонок. Ты хоть представляешь что будет, если кто-нибудь узнает, кто его отлучил?
--А ты молчи,-- холодно посоветовал Нибелунг и положил на стол истрёпанный конверт.
Глаза отца Артемия загорелись жарким коптящим пламенем, когда он пересчитывал замызганные, рябые купюры.
--Идите все вон!-- закричал церковник, скинул плед с мальчонки,-- Ты тоже... Сиди на кухне пока не позову.
И уже закрывая за визитёрами двери:
--... всё сделаю как надо.
--Не сомневаюсь,-- улыбнулся Нибелунг.
Обратно шли не торопясь. Ивашка молча пинал перед собой кусок асфальта. Визиты к отцу Артемию всегда нагоняли на него тоску.
Но вот в траве у проржавевшего насквозь киоска он увидел то, что искал так долго и безуспешно: зелёный с жёлтым фантик, точь-в-точь такой, какого ему не хватало, чтобы всё закончить.
Нибелунг хотел было одёрнуть юродивого, но тот с таким счастливым видом прижимал к сердцу скомканную бумажку, что рука не поднялась дать заслуженную затрещину.
К заброшенному дому они шли окольными путями и Ивашка успел аккуратно разгладить фантик и сложить его квадратиком, так чтобы зелёный фон ровно посередине пересекала жёлтая линия и чуть-чуть - самую малость, что было сложнее всего, была видна буква "Ъ".
Юродивый положил бумажку в карман и, как раз в этот же момент они поднялись на чердак.
--Подойди,-- приказал Нибелунг и Ивашка послушно опустился на колени.
В городе нанизанном на нити, Нибелунг снова отыскал Герцога. Ниточка, исходящая из его макушки была теперь оборвана и жалобно трепыхалась, пытаясь нащупать пересохший источник силы. Нибелунг начертал перед собой руны погибели, и они слетели с его пальцев чёрными смолянистыми птицами и рванули вниз, в город, терзать Герцога. Светящийся его кокон потускнел и сдулся, и вот уже птицы принялись клевать податливое живое мясо.
Нибелунг отпустил Ивашку и тот, так долго ждавший, побежал вниз, туда, где в одной из комнат к стене был приклеен огромный, от потолка до пола, пёстрый квадрат. Он состоял из крохотных квадратиков: бумажных, картонных, жестяных. Тут были обрывки автобусных билетов и кусочки фотографий, был кусочек депутатского удостоверения и клочок заключения о положительном анализе на ВИЧ. Рядом с фотографией щекастой кудрявой малышки, обрезанной так, что у девочки не было рта, висело сложенное письмо не вернувшегося с войны солдата. Ивашка, за долгие годы проведённые с Нибелунгом, собирал эти осколки в одну целую картину так, чтобы проходящие сквозь них нити сплелись в
