Уотертаун с населением 33 000 человек. О серьезных преступлениях здесь практически ничего не слышно. В окружной тюрьме редко встретишь заключенных, за которыми числятся более серьезные преступления, чем пьянство и нарушение общественного порядка.«Ю. С. Ньюс энд уорлд рипорт», 1967 год1.
Мэри Эгнис Блейк стояла во главе целого дома бедняков. Там жили ее собственные девять детей, беглецы и беглянки, дальние родственники, муж-алкоголик и его непутевые приятели, а также все, кто только заглядывал в этот старый деревянный дом в низине. Кофеварка, которую заправляли украденным в магазине кофе, тарахтела весь день. С тех пор как хозяйке исполнилось двадцать с небольшим, все называли Мэри Эгнис просто Ма.
– Сколько себя помню, – объясняла она, – я всегда присматривала за людьми. Когда мне было пять лет, заботилась о соседских детях, чтобы с ними ничего не приключилось. Для этого Господь и послал меня на землю, так?
Говорила Мэри на простом, непритязательном английском, с теми его северо-восточными особенностями, которые слышны от Олбани до реки Святого Лаврентия. Согласные у нее звучали резко, гласные она коверкала до неузнаваемости, а глаголы предпочитала слабые, попроще.
Иногда устами Мэри говорили ее умершие родители, и тогда выходило что-то наподобие «трясти ногой», «чтоб меня перекосило!», «от ворот поворот» и тому подобное. В повседневном общении ее голос звучал резко и гнусаво, не чересчур громко, но в жарких дискуссиях он приобретал звенящую остроту промышленного режущего инструмента. Сосредоточив свое рассеянное внимание на одном объекте, она бросала свое короткое «так?» и пристально вглядывалась в собеседника своими темно-синими глазами. Она редко проигрывала в спорах и никогда не отступала.
В свои пятьдесят с небольшим эта почтенная глава семейства, настоящий матриарх, была ростом почти 155 сантиметров и весила 44 с лишним килограмма, а поскольку досыта она ела редко, то фигуру сохраняла вполне компактную. Ее обезоруживающая улыбка и лукавый ирландский взгляд наводили на мысль, что ее можно удивить, но не одурачить. Нос у нее был вздернутый, кожа – чистая, лицо без морщин, за исключением «паутинки» вокруг глаз. С годами ее волосы потемнели до каштановых с проседью. Она отращивала их почти до плеч и не особо беспокоилась о своем внешнем виде. Для беспокойства ей с избытком хватало других причин.
2. Мэри Блейк
Я родилась дома в День благодарения 1934 года в Уотертауне, штат Нью-Йорк, в пятидесяти километрах от канадской границы. Мама говорила, что я – самая большая индейка из всех, что у нее были. В семье из четырнадцати детей – семь мальчиков и семь девочек – я была тринадцатой, предпоследней.
В роду моего отца, Лоутонов, были немцы, ирландцы, индейцы и французы. Мать носила фамилию Литц, и ее родственники состояли в основном из немцев. Так что мы, дети, были полукровками. Местные называли нас «черными Лоутонами» – то ли потому, что мы жили около реки Блэк, то ли потому, что это как-то относилось к черным ирландцам[1]. А может, нас окрестили так из-за образа жизни. Много раз нам приходилось воровать, чтобы поесть.
Мой отец начинал фермером в Лафарджвилле, небольшом местечке к северу от Уотертауна, рядом с озером Онтарио, но земля там была слишком скудная, и он занялся бутлегерством. В прежние времена, когда виски возили из Канады, этот район называли «Маленьким Чикаго». Даже после введения сухого закона люди ходили к моему отцу, чтобы обойти налог на выпивку. Дед моего отца был английским эрлом, и большинство Лоутонов сегодня – люди состоятельные и уважаемые. Из тех, что просто так на минутку не заскакивают.
Я родилась от отца, но в семье были и дети, которых мать прижила от своего дружка Фреда Бернэма, хотя сама она в этом и не признавалась. Отец пил, гулял с другими женщинами и бил мою мать. В конце концов он переехал жить на Фэктори-стрит, где и спился совсем. По части пьянства опыт у меня большой – в моей семье пили оба родителя, и у моих собственных детей история повторилась. Ну, если это не болезнь, то и ладно.
Моя мама одна растила четырнадцать детей в нашем деревянном доме на Уотер-стрит. Потом она позволила жить у нас Фреду Бернэму, который так и стал нашим отчимом. Пил он много и, когда напивался, поколачивал нас, а трезвым ставил в угол или заставлял стоять коленями на рисе. Однажды ночью он заявился пьяный и, подняв меня, бросил на дровяную печь. Мне повезло, что печь не была растоплена.
Когда он напивался, моя мать загоняла нас, детей, в спальню и вставляла в щель ножи для масла, чтобы он не мог открыть дверь. Как только она выходила, он избивал ее, а если замечал кого-нибудь из детей, то доставалось и нам.
Я до сих пор не понимаю, почему мама не сдала его в полицию. В те времена копы были нашими друзьями; к нам частенько захаживал сам начальник полиции. Копы патрулировали нашу улицу и заходили выпить кофе или просто погреться ночами, когда с озера Онтарио дул северный ветер и слюна замерзала на лету, не успев коснуться земли. В тридцатые годы законники еще не разъезжали повсюду в теплых машинах, так?
Отходы от фабрик вокруг в конце концов прикончили мою мать в 1970 году. «Блэк Клоусон» производил оборудование для бумажных фабрик, а «Нью-Йорк эйрбрейк» – тормоза для поездов, и над обоими этими заводами всегда стоял дым, а из труб летели искры. Литейный цех «Клоусона» грохотал так, будто взлетала ракета, и освещал весь наш район. Мы жили прямо под штабелями продукции этих фабрик, и все мое детство прошло в шуме: на запасных путях гудели локомотивы, то и дело громыхали грузовики и другая тяжелая техника. Наш дом стоял позади другого дома, будто строители не хотели, чтобы люди видели наше жилище с улицы. Влажный речной воздух скапливался в легких у моей мамы. Облачка сажи слетали с кленовых листьев. Дождь оставлял темные следы на одежде – мы называли его черным дождем. Запах стоял ужасный. Боже ты мой, над нашим районом всегда висели серые тучи.
Неподалеку протекала река Блэк, такая узкая, что ребенок мог перекинуть через нее теннисный мяч. Потом ее перекрыли плотиной для подачи воды. Эта река постоянно воняла. Даже спустя годы после того, как прошел последний паровоз, вода оставалась серой от сажи и угольной пыли с бумажных фабрик по обоим берегам. Тогда их было тридцать или сорок, и тянулись они до самых Адирондаков, а сейчас заводов осталось мало, по пальцам пересчитать. Вот почему молодым людям в Уотертауне никогда не хватало работы – фабрики то и дело закрывались. Их развалины и сейчас еще можно видеть на обоих берегах вниз и вверх по реке:
