две передние мачты были очень короткими и наклонены вперед. Первая, совсем маленькая, располагалась сразу за форштевнем или над ним (блинда?), вторая (фок?), на метр повыше, между ней и третьей (грот?), которая, очень высокая, находилась немного позади миделя. В отличие от китайских джонок, все паруса были прямоугольными и рея крепились к мачте симметрично.
Десятка два человек бродили с корзинами по оголившемуся из-за отлива, песчаному дну и палками в форме узкой лопаточки выкапывали спизулу — ракушки диаметром сантиметров пять-шесть. Как-то ел их в японском ресторане сырыми с соевым соусом. Стоили дорого, а удовольствие такое себе. Хотя на вкус и цвет фломастеры разные.
Большая часть рыбаков мелка, сухощава и с редкой растительностью на лице: усы так-сяк, а бороденки никудышные совсем. Одеты в пеньковые набедренные повязки, один конец которой пропущен между ног и закреплен на поясе. Лишь несколько были в пеньковых распашных рубахах с рукавами до локтя и штанах до колена. Когда-то в будущем я в таком одеянии занимался каратэ и сперва называл кимоно, но позже меня, обозвав лошарой, просветили, что это кейкоги (одежда для тренировок). На головах конусообразные соломенные шляпы, у некоторых черного цвета. Кто-то бос, кто-то, в первую очередь сборщики спизулы, обут в гэта — деревянные туфли типа табуреточки с двумя толстыми ножками-платформами и двумя ремешками, пропущенными между большим и вторым пальцем, как у шлепанцев, которые в СССР называли вьетнамками.
Завидев меня, добытчики морепродуктов прекратили работу, уставились молча. Человек в доспехах и при оружии, тем более, чужестранец — уравнение со многими неизвестными. Теоретически они могут напасть толпой и забить меня веслами. Другое дело, что это может обойтись им слишком дорого или запал закончится после того, как я завалю самых резвых.
Попав в любую страну, я обязательно спрашивал у лоцмана или судового агента самые необходимые слова на их языке, так сказать, туристический набор. Само собой, знал кое-что и на японском: коннИчива-сайоннарА (здравствуйте-до свиданья), икурА дес ка (сколько стоит), аригАто (спасибо), сумимасЭн (извините)… Сейчас явно не двадцать первый век, но обычно эти слова не меняются за все время существования этноса.
— Конничива! — мило улыбаясь, произнес я и помахал правой рукой с открытой ладонью.
Рыбаки дружно согнулись в поклоне и поприветствовали меня. Не знаю, как сейчас, а в будущем в Японии сложится целый набор поклонов на все случаи жизни. Их будут впитывать с молоком матери и соблюдать в самых неожиданных случаях. Я видел, как молодой японец, говоривший, наверное, с шефом по мобильному телефону, постоянно кланялся. Рыбаки прогнулись градусов на сорок пять, что по меркам двадцать первого века обозначает высокую степень почтения. Сейчас, скорее всего, тоже. Дальше идет только земной поклон, когда подставляют открытую шею, что знак предельной покорности и/или доверия.
Я жестами изложил историю о шторме и моем чудесном спасении и спросил, куда мне, бедолаге, податься, где здесь город большой? Первую часть поняли правильно, а вторую — по-своему. Один из рыбаков, худой старик с тонкими, как у цапли, ногами, показал мне жестами, чтобы шел за ним. Я еще подумал, что собирается отвести меня до ближайшего города. Всё оказалось намного проще. Старый рыбак привел меня к большому дому, где во дворе на низком складном стульчике сидел европеец в черной шерстяной сутане с капюшоном. Черные, густые, немного вьющиеся волосы выбриты на темени. Смуглое лицо, заплывшее жирком, с двух-трехдневной щетиной. Брови черные и такие длинные и густые, что напоминали заросли терновника. Нос большой и хрящеватый. Верхняя губа тонкая, а нижняя в разы толще, будто с другого лица. Копоратка — белая жесткая вставка в стоячий воротник — отсутствовала. В смуглых руках четки из серо-черных агатов. На ногах кожаные туфли с задником и передней частью с разрезами, которые напоминали когти крупного хищника. Завязаны на подъеме двумя кожаными ремешками. Насколько я помню, такую модель в Голландии шестнадцатого века называли «медвежья лапа». Тогда там еще встречались изредка эти хищники.
Трудно сказать, кто из нас удивился больше, но я нашелся первым и поприветствовал на испанском языке, потому что принял монаха за уроженца Пиренейского полуострова. Он ответил, и по акценту я понял, что не ошибся в общем, но передо мной португалец. Тогда я повторил приветствие на его родном языке и заработал радостную улыбку.
— Откуда ты, сын мой? — спросил он на португальском.
— Норманн, — ответил я и поведал легенду, придуманную на ходу: — Приплыл сюда с данами. Наш корабль вчера во время шторма налетел на подводные камни и затонул. Я чудом спасся. Про остальных ничего не знаю.
— Бог смилостивился над тобой и помог. Наверное, ты глубоко веруешь в него, — сделал вывод монах, после чего поинтересовался: — А ты не гугенот случайно?
Видимо, протестантов, которых он называл на французский манер, спасает черт.
Я чуть не ляпнул «атеист», но успел сдержаться и заявил:
— Не знаю. Я в церковных делах не сведущ. Молюсь себе богу, как умею.
— Тоже правильно, — согласился он и представился: — Меня зовут Афонсу Гомеш.
— Мои соратники-португальцы, с которыми плавал в Западную Индию, называли меня Алехандру Нильсен, — сказал я.
— Я вижу, ты много где побывал, — сделал он вывод.
— Да, черти носили меня по всему миру, пока не выкинули на этот берег, — шутливо произнес я.
— Помяни черта — и он появится! — наставительно молвил Афонсу Гомеш и перекрестился.
Я последовал его примеру, потому что догадался, что этот тип будет мне нужен, по крайней мере, в ближайшие дни, пока не освоюсь здесь. Сидит он во дворе самого большого дома деревни, значит, принят, так сказать, по высшему уровню.
— А какими судьбами ты оказался здесь, падре? — в свою очередь поинтересовался я.
— Приплыл сюда из Гоа, это в Восточной Индии, чтобы нести слово божье язычникам, — сообщил он.
Значит, Индию уже окучили. Теперь приперлись колонизировать Японию.
— Из какого ордена? — задал я следующий вопрос.
— Из Общества Иисуса, — ответил он.
Так называли себя иезуиты. Не знаю точно, когда они появились, но во время моей «голландской» эпохи (конец шестнадцатого века) уже были.
— Запамятовал, какой сейчас год от Рождества Христова? — спросил я.
— Тысяча пятьсот пятьдесят первый, — ответил Афонсу Гомеш.
Да, далековато меня закинуло, как по расстоянию, так и по времени. Через семнадцать лет я должен объявиться в Роттердаме. Интересно, как это случится? Или возможно существование одновременно в двух разных местах и даже встреча с самим собой, допустим, в бою за противоположные стороны, в результате чего случится аннигиляция? Или не случится, потому что не узнаю самого себя, и одна
