по темам. Так, например, в первой книге обозначены следующие блоки: «О религии», «О пренебрежении религией», «О предзнаменованиях», «О знамениях» (De prodigiis), «О снах», «О чудесах». Во второй книге мы находим разделы «О древних установлениях», «О военном деле» и пр.; в третьей собраны заметки о нравах и людях…
Надо заметить, что ни одна из девяти книг не отличается своеобразием моральной тематики. Трудно составить представление о логическом замысле автора. Скорее всего, такового и не было. Для римлянина пестрота изложения материала являлась основанием занимательности.
Очевидно, что «Достопамятные деяния и изречения» собирались и создавались постепенно. Максим — не историк, однако добротное образование позволяло ему хорошо ориентироваться в исторических источниках. Среди последних, кроме трудов уже упомянутых Тита Ливия и Цицерона, несомненно, были тексты знаменитого энциклопедиста Марка Теренция Варрона (116-27 до н. э.), историка Гая Саллюстия Криспа (86–35 до н. э.) и Помпея Трога (I в. до н. э. — I в. н. э.), автора всемирной истории (несохранившейся) в сорока четырех книгах. Валерий знал греческий, что показывают многочисленные вкрапления греческих понятий и стихов. Следовательно, он должен был знать всеобщую историю Полибия (ок. 201–120 до н. э.) и конечно же Диодора Сицилийского (ок. 90–21 до н. э.), также писавшего по-гречески, просто, судя по частотности заимствований, наш автор предпочитал относительно недавних предшественников.
Вообще греческая тема занимает не много места в труде Валерия, не говоря о том, что он скептически настроен по отношению к грекам в целом. Конечно, он чтит выдающихся личностей, таких как Сократ, Платон, Аристотель, Александр Македонский, и охотно приводит примеры их моральных качеств. Но похоже, что греческая мифология для него вовсе неприемлема, в отличие от римской. В данном случае наиболее показателен фрагмент из четвертой книги в разделе «О дружбе» (IV.7.4), где мифологический рассказ о Тесее назван сказкой, «которую рассказывают лжецы, а слушают глупцы», да еще чудовищной ложью, сочиненной «склонным к обману народом».
В собрании Валерия часто встречаются примеры, не отмеченные у других авторов. Частично это можно объяснить утратой соответствующих текстов. Но иногда мы явно сталкиваемся с рассказами самого Валерия как очевидца. И здесь на первый план выдвигаются его собственный стиль, его выводы.
Пожалуй, лучший его рассказ посвящен до сих пор актуальной проблеме — эвтаназии. Обычай добровольного расставания с жизнью он прослеживает у жителей Массилии, которую, без сомнения, посещал. Далее следует сам рассказ (II.6.8): «Я думаю, что этот обычай массилийцев заимствован не из Галлии, но из Греции, потому что наблюдал его на острове Кеос, где посетил город Юлид на пути в Азию вместе с Секстом Помпеем. Случилось так, что одна высокородная женщина очень преклонных лет, после того как объяснила согражданам, почему она хотела бы покончить с жизнью, решила прибегнуть к яду, причем сочла, что ее смерть станет более достославной в присутствии Помпея. Будучи носителем всех доблестей, этот достойный муж, преисполненный человечности, не мог оставить без внимания ее просьбу. Он посетил ее и обратился к ней с самой цветистой речью. Он долго и тщетно старался отвратить женщину от ее намерения, но в конце концов отчаялся. Она же, преодолевшая девятый десяток в здравом теле и разуме, улеглась на огромных размеров кровать более изящно, чем обычно, и, опершись на локоть, сказала: “Секст Помпей, пусть боги, от которых я ухожу, нежели те, к которым я направляюсь, вознаградят тебя за то, что ты не счел ниже своего достоинства побуждать меня к жизни и не отказался быть свидетелем моей смерти. Я-то сама всегда видела улыбающийся лик судьбы. И чтобы не увидеть ее нахмурившейся, я собрала остаток духа для счастливого завершения жизни, оставляя пережить меня двух дочерей и стайку внуков”. И потом… женщина распределила свое имущество и, поручив старшей дочери исполнить обряды в честь домашних богов, недрогнувшей рукой приняла чашу, в которой был растворен яд. После возлияния Меркурию она призвала его руководить ею в ее спокойном путешествии к лучшему месту в подземном мире, а потом с чувством выпила роковой напиток. Затем женщина начала говорить, какие части тела постепенно цепенеют одна за другой, как это оцепенение охватывает ее внутренности и доходит уже до сердца, и все же она попросила, чтобы ее дочери исполнили последнюю обязанность и закрыли ей глаза. А нас, римлян, пораженных таким неожиданным зрелищем и преисполненных слезами, она отпустила». Эта новелла Максима производит сильное впечатление и лишний раз подчеркивает, что ему свойственна была острота восприятия жизни, а не только книжность и «кабинетная» ученость.
Тем не менее Валерий — прежде всего историк-моралист, или скорее даже энциклопедист-моралист, продолжающий знаменитую традицию римского энциклопедизма, украшенную именами Катона Старшего, Марка Теренция Варрона, Авла Корнелия Цельса. Сам же Валерий в свою очередь сделался источником для Плиния Старшего, Плутарха, Авла Геллия. Наш автор не всегда щепетилен по отношению к своим предшественникам. Мы находим у него немало разночтений, особенно в случаях, когда речь идет о конкретных цифрах, будь то численность войска, суммы денег и прочее. Можно списать это на забывчивость Максима, а можно понимать и так, что для него важнее всего были выводы из того или иного примера, нежели точность рассказа.
Обычно каждый раздел у Валерия заканчивается так называемыми внешними примерами, взятыми не только из знакомого римлянам греческого мира, но и из жизни других народов: галлов, скифов, персов. Самые авторитетные писатели для Валерия в этих подразделах — Геродот, Платон, Ксенофонт, Фукидид. В Античности не принято было делать какие-либо ссылки на труды предшественников, но начитанные римляне, разумеется, без труда узнавали происхождение того или иного пассажа.
В любом случае отметим, что Валерий нигде не позволяет себе увлечься какими-то фантастическими деталями. Даже в разделах первой книги, посвященных религии, суевериям и предсказаниям, его сообщения констатируют факты: тогда-то появилось (например, на небе) такое-то знамение. Подобные рассказы у суеверных римлян встречались в огромном количестве, даже у строгого Тита Ливия. Верили ли они сами во все эти явления, вопрос отдельный. Но и историки, и энциклопедисты считали необходимым включать такие сюжеты в свои повествования. Г.-Ф. Мюллер в известной монографии вполне убедительно показал, что римляне в эпоху раннего принципата действительно искренне верили в божественность императорской власти и даже Тиберия рассматривали как живого бога.[2] Тем более не вызывает сомнений факт всеобщей веры в богов вообще. А то, что Валерий использовал религиозные мотивы с назидательной целью, вполне соответствует его общей установке. И часто устойчивые моральные качества у Валерия становятся божествами: таковы Судьба, Ненависть, Вера и другие. О знакомстве же Максима с научными достижениями свидетельствует, например, фрагмент, посвященный Сульпицию
