видят.
Бабка опять печально качала головой, глядя на Лёху слезящимися голубыми глазами. Лёха почувствовал, что начинает раздражаться, время неумолимо поджимало.
— Так ведь я же увидел, бабуля, — Лёха попытался тихонечко выкрутить руку из цепких бабкиных пальцев, — я же перевёл. Это… вы в безопасности, бабушка. Грехи Ваши я Вам отпускаю, идите домой, на печку.
Бабка тихонько дробно засмеялась.
— Потому и увидел, что ты сейчас близко к другому миру стоишь, на тот свет прямиком спешишь. А грехи…, — бабка пристально посмотрела Лёхе в глаза, как будто искала там что-то и скачала просто и спокойно, — а грехи мои ты на себя взял.
Бабкин голос эхом отразился от жёлтых привокзальных зданий и покатился по снежной улице вниз. В этот момент Лёхе показалось, что мир замер и даже снег завис в воздухе недвижимо, прекратив своё безумное кружение. «Ох», — что-то оборвалось внутри Лёхи и он каким-то чужим хриплым голосом спросил:
— В смысле — «взял»?
Старуха ласково посмотрела на Лёшу как на неразумное дитя.
— Так ведь кто грешную душу через дорогу переведёт, тот все её грехи на себя берёт. Во искупление и в жизнь ве-е-ечную.
Снег теперь шёл сплошной стеной и Лёхе показалось, что снежный заслон отгородил их с бабкой от всех остальных пешеходов, от привокзального шума, от автомобильного гула, и что они, вообще, не на людной улице стоят, а парят где-то вне места и времени.
— Только не просто это — найти человека, который тебя через дорогу переведёт. Люди-то нас не видят, кроме тех, что, как ты, близко к тому свету подошёл, — бабка сокрушённо покачала головой, — а времени-то у меня совсем мало, всего один день в году, в день смерти таинство работает.
— И много тут вас таких? — Лёха вытер нос рукавом.
— Да хватает, сынок, — охотно закудахтала бабка, — я мало кого знаю, я и при жизни-то не шибко общительная была, а наши в основном все замкнутые, неразговорчивые. Вот, значит… Рафка, цыганка, у самого входа на вокзал стоит со свёртком. А что в том свёртке не показывает, да просит прохожих угадать, — бабка приблизила лицо к Лёхе и быстро горячо зашептала, — коль угадаешь, Рафка на тот свет без грехов перейдёт, а не угадаешь — Рафке ещё год стоять, да и тебе год удачи не видать.
— От оно как, — продолжала старуха, вроде бы глядя на ошарашенного Лёху но при этом всматриваясь во что-то, видимое лишь ей, — а там ребёночек у ей. Да кто ж скажет-то, все боятся. Лёнька-обходчик безногий, ногу свою с собой носит. Озорует много Лёнька. Ногу-то ему поездом оторвало, когда его пьяного товарняком снесло насмерть. Так он этот отрубок свой людям под ноги-то и кидает. А прохожий, даром что не видит ни Лёньку, ни конечность его, но об ровное место спотыкается. Иной раз со всех сил на рельсы падает. Ох-охо, всякие у нас тут есть, Лёшенька, точка у нас тут такая, особая. Перекрёсток — завсегда место тонкое. Между тем светом и этим. А вокзал, уж он и вовсе перекрёсток всяких дорог. Но за Городские Ворота мало кто выбраться может.
— За какие ворота? — Лёха как загипнотизированный вслушивался в бабкино бормотанье, увлечённый рассказом.
— А? — вздрогнула старуха, — да, вот эти — то башни, — она показала на стоящие по обе стороны от дороги дома-близнецы, — они самые, Городские Ворота и есть. Через которые «пройдёт только всякая правда, а хлусня не пройдёт». Так старая легенда говорит. Въездные ворота в Менецке [древнее название Минска — авт.] в старые времена были такие. Заклятие на них было наложено— впускать только тех путников, что с добром приходят. Теперь вот ворота другие, а сила в них прежняя. И всякая нераскаявшаяся душа через них пройти не может.
— Так а Вы же… — растерялся Лёха.
— Да я же с самого краешку, — бабка улыбнулась, — да и убили меня тут. Ты, слушай, Лёшенька, — бабка сморщилась, застонала, — раскаяться-то я раскаялась, да ничего не поменяла, не исправила… ох, больно, горюшко! Так с грехом и была, так им и болела. Хорошо, ты встретился, недолго я промучилась. А так-то всем нам срок установлен. Сколько мы на земле жили, столько лет на передачу грехов и отпущено, чтоб найти, значит, кто искупит грехи-то.
— А если не искупит? — заинтересовался Лёха.
— А не искупит, так на нём те грехи и останутся. И будет душа мучится как на том свете, так и на этом. И так оно, конечно, бывает, коль душа мелкая. Робеет человек, — вздохнула бабка.
Внезапно она вздрогнула и к чему-то прислушалась.
— Ты, главное, не бойся, сынок, — заспешила, запричитала она, — ты грехи- то искупи, а я уж за тобой присмотрю. Слышишь, — она пристально заглянула Лехе в глаза и настойчиво повторила, — не бойся, Алёшенька! Как перед Богом прошу, ради тебя самого — не бойся!
Тут-то Лёха и вспомнил про электричку и про Сипатого, и про долг.
— Ё-моё! — в отчаянии он оглянулся на вокзал, как будто отсюда мог увидеть расписание электричек, — бабуля, мне ж бежать надо!
Но, повернувшись, никакой бабки Лёха рядом с собой уже не нашёл. Растерянно оглянувшись, он махнул рукой и бросился к вокзалу.
«Блин, блин, блин! — задыхаясь, бежал Лёха к вокзалу, — Во сказочница! Прям эти… как их… вечера на хуторе близь Диканьки!»
Так, усмехаясь и покачивая головой, добежал Лёша до вокзальных касс, а потом, перепрыгивая через две ступеньки, опрометью бросился на перрон, ловить электричку.
II
…Невыносимо болели рёбра, ныла нога и всё тело было чугунно-тяжёлым, неподъёмным. Очень хотелось пить. «Заболел я, что ли? — мелькнула догадка, — Грипп?». Лёха с трудом открыл глаза и увидел, что лежит он в небольшой комнате, тускло освещённой длинной настенной лампой, а за окном темно и подоконник снаружи занесён снегом. «Окно пластиковое однопакетное, — заметил про себя Лёха, — раму плохо заделали, пена видна. Не будет окно тепло держать. Халтура». Тем не менее в комнате было не холодно, видимо, из-за работающей на полную катушку батареи. Тут Лёха вспомнил про доставку окон, про текущий ремонт, Сипатого и электричку. Лёхин организм от нахлынувших воспоминаний встрепенулся и попытался принять сидячее положение. Но, при первой же попытке дёрнуться, ногу и голову пронзила резкая боль. Тут Лёха заметил прозрачный провод, тянущийся от его руки к капельнице. «Чего? В больнице я, что ли? Когда ж я сюда попал?», — сознание не слушалось, воспоминания извивались и плавились. В голове всплывал вагон и какие-то кричащие испуганные люди. «Видимо, что-то случилось в электричке», — решил Леха, однако, в
