— Ждать будем. С завода идет колонна, — заявляет он.
Пользуясь отсутствием солдат, привожу свое лицо в относительный порядок и очень удивляюсь, когда один из соседей из рукава в рукав передает мне раскуренную сигарету.
— Писарь передал. Из канцелярии. Через форточку, — шепчет сосед.
Незаметно затягиваюсь из рукава терпким дымом крепкой сигареты и по неписаному закону советских военнопленных пытаюсь передать драгоценный окурок подполковнику Смирнову.
— Не надо, у меня есть. Кури сам, — чуть слышно шепчет Смирнов, и немного погодя так же тихо: — А это, оказывается, чехи. Там, в канцелярии.
Откуда-то издали начинает доноситься непривычный трескучий звук. Вскоре мы видим, как из-за поворота дороги вслед за группой идущих впереди конвоиров тянется длинная колонна людей в полосатой арестантской одежде. Их ноги, обутые в глубокие колодки, выдолбленные из дерева, издают своеобразный, ни с чем не сравнимый звук. У каждого на груди треугольник из цветной материи и пониже черный номер. У многих на одежде зловещей ржавчиной выделяются бурые пятна крови. По бокам колонны конвоиры с автоматами и хрипящими на сворках откормленными овчарками звероподобного вида.
Идут полосатые люди, едва переставляя в изнеможении ноги, и не чувствуется в них ничего живого, человеческого, одушевленного. Кажется, собрали много тысяч скелетов из всех анатомических музеев, облекли их в эту уродливую полосатую одежду, из рукавов и штанин которой бессильно болтаются конечности, лишенные плоти, и этот сухой треск издают не деревянные колодки, а кости в полосатых костюмах. Сколько нужно пережить голода, унижения и мучений, чтобы эти впалые глазницы приобрели такое равнодушное и безучастное выражение.
Колонну замыкают две громадные повозки, похожие на автомобильные прицепы, которые тащат сами арестанты. Повозка доверху наполнена человеческими трупами, прикрытыми рваными кусками толя. Большинство покойников голые; из-под толя виднеются закоченевшие руки и ноги, неестественно сведенные последними судорогами жизни. На обнаженных ногах мертвецов химическим карандашом крупно выведены номера. Проходит перед нами наше будущее, наше завтра во всей его неприкрытой откровенности.
Снова появляются эсэсовцы и вместе с капо строят нас парами. Опять идем по дорожкам, посыпанным желтым песком, и почти сразу же за поворотом выходим на широкую асфальтированную дорогу, ведущую к длинному приземистому зданию.
Покуда конец полосатой колонны, как улитка в раковину, втягивается в ворота-туннель, устроенные в центре этого здания, мы стоим на обочине дороги и осторожно оглядываемся, благо наши конвоиры, занятые разговором, не обращают на нас внимания.
Прямо над широкими воротами, в центре первого бетонированного этажа, возвышается надстройка второго, значительно меньшего по размеру, плоская крыша которого, обнесенная решетчатыми перилами, напоминает палубу военного корабля. Сходство дополняют установленные там спаренные пулеметы, мощные прожекторы, а в центре еще одна надстройка, еще меньшего третьего этажа, вроде мезонина, увенчанного башенкой с большими часами.
В обе стороны от бетонного здания разбегаются железобетонные столбы. Густой паутиной между ними тянется колючая проволока, прикрепленная к фарфоровым изоляторам, а на равных промежутках вдоль этого колючего забора возвышаются высокие, трехэтажные бетонированные вышки с застекленными кабинами наверху. Там видны солдаты около направленных на лагерь пулеметов.
— А проволочка-то под током. Видишь, на каких изоляторах укреплена. Не иначе как высокое напряжение, — шепчет кто-то сзади.
За длинным зданием огромная площадь и за ней приземистые длинные бараки. Судя по виднеющимся черным толевым крышам, бараков очень много. Дальше за ними тянутся мрачные, каменные двухэтажные корпуса. Целый город.
Видно, как колонна полосатых людей, пересекая площадь, втягивается в одну из улиц между домами и растекается по лагерю.
— Да! Местечко веселенькое, — констатирует высокий, худой военнопленный в непомерно длинной шинели, и сейчас же злой окрик:
— Руэ! Молчать! — глаза нашего капо из доброжелательных становятся злыми, колючими. Из правого рукава, как черный уж, высовывается плеть, неизвестно как там укрепленная, покачивая головкой утолщенного конца.
— Это брама. — кивает он на длинное здание с воротами в лагерь. — Здесь каждый должен молчать.
Замечаем, что от этой «брамы» вихляющейся походкой направляется в нашу сторону высокий эсэсовец.
Из-под пилотки выбивается клок белобрысо-рыжих волос. Бесцветные, глаза до странности пусты и невыразительны. Неряшливый мундир нелепо топорщится под слабо затянутым ремнем, отвисшим под тяжестью кобуры парабеллума. Да и сам пистолет поместился как-то не у места, посреди живота.
Широко расставив длинные ноги в непомерно больших сапогах, он рассматривает нас скучающим, безразличным взглядом, играя толстой плетью, искусно сплетенной из тонких проволочек.
Четверо из сопровождавших нас эсэсовских солдат щелкают каблуками и уходят.
— Марш! — картаво командует наш рыжий начальник и сам, не оборачиваясь, идет к воротам.
Торопливо идем за ним в сопровождении одного из оставшихся конвоиров и поляка с повязкой «Капо».
Широкий проезд под башней здания внутри прегражден чугунными решетчатыми воротами. Пытаюсь понять значение литых чугунных букв, искусно вмонтированных в верхнюю часть входной калитки: «Jedem das seine».
— «Каждому свое», — переводит кто-то шепотом.
— Звучит многообещающе, — так же шепотом отвечают сзади.
— Митцен аб! — неожиданно орет рыжий эсэсовец и для того, чтобы его правильно поняли, очень ловко, натренированными ударами сбивает концом плети шапки с голов идущих в передних рядах. Урок достаточно нагляден, и с обнаженными головами проходим под сводами нависшего над нами здания. Сзади металлической челюстью щелкает захлопнувшаяся за нами калитка с зловещей надписью, и вот мы в Бухенвальде, о котором кое-что слышали. Казалось бы, что после всего перенесенного бояться уже нечего, но все-таки жутковато.
Рыжий эсэсовец опять, расставив длинные ноги, долго рассматривает нас пустыми глазами и вдруг начинает быстро говорить.
При всем старании ничего не могу понять из его картавой речи, хотя за время скитания по немецким концлагерям сносно изучил немецкий язык. Вся его фигура расхлябанно болтается как на испорченных шарнирах, тонкие бесцветные губы кривятся не то в улыбке, не то в гримасе, руки беспорядочно жестикулируют. Говорит он долго, но когда кончает, то капо очень немногословно, но выразительно переводит:
— Пан командофюрер говорил, что на воротах брамы написано: «Каждому по-своему»… нет… каждый получит по работе… нет… по заслугам. Так правильно. Еще он говорил, что это есть один вход в лагерь. Другой вход нет. Выход из лагеря Бухенвальд тоже есть один. Вон там!
Мы дружно поворачиваем головы за его указательным пальцем и видим приземистое широкое здание, крытое черепицей. Широченная квадратная труба пачкает
