свет и бодро сказал:
— Отбой тревоги!
Вера смотрела на него молча. На ее каштановых волосах белели крупинки штукатурки. Он смахнул их, потом откинул продырявленную штору.
— Антон! Что ты делаешь?
Вера тормошила его, тянула назад. Он не двинулся с места. Расставив ноги, — крепкие ноги бывшего футболиста, — он разглядывал отверстие в стекле Трещины от пробоины расползлись до самой рамы. Морозно-белые, они четко выделялись на фоне безгласной темени.
— Все, девочка, все. Взяли голубчика. Ты же слышала.
— А если не его?
— Нас же охраняют все-таки. — Он небрежно, как можно более небрежно, задернул штору.
Озноб страха еще не отпустил Веру.
— Африка, Верошка! Народ темпераментный.
Это был первый выстрел, услышанный Данилиным в Джезирэ. Первый за весь год.
— И часто они?
— Что?
— Палят тут…
— Да брось ты, девочка, перестань. С какой стати нас убивать! Лоцман, морской извозчик, — подумаешь, фигура.
Он взобрался на стул. Над платяным шкафом в стене чернела ямка, которой раньше не было. Данилин нащупал пальцем пулю и вытащил.
Потом он сел к телефону, набрал номер и услышал хрипловатый, с одышкой, бас капитана Азиза, начальника полиции. Азиз переспрашивал, и Данилину пришлось раздельно повторять все. Он ерзал на табуретке. Как по-английски «пуля»? Только что произнес это слово и сразу забыл. Вера подсказывала. Азиз записывал очень долго, оглушительно дышал в трубку.
Данилину хотелось спросить прямо: взяли стрелка, увезли, или он еще гуляет на свободе? Но вопросы задавал Азиз, и приходилось терпеть. Данилин мысленно видел на другом конце провода прилежного, тучного, очень уставшего человека. Капитан Азиз внушал симпатию, смешанную с состраданием. Нелегко ведь такому толстяку, да еще в жару.
— Карош, мистер Даниель, — сказал Азиз. — В котором часу это случилось?
— В начале восьмого.
— Тогда ясно, мистер Даниель. Вам больше нечего опасаться. Мы задержали преступника.
В голосе капитана не было ни радости, ни торжества — только усталость.
— Блестяще, господин капитан!
— Да, карош, — согласился Азиз. — Время и место совпадают, так что сомнений нет никаких. Не волнуйтесь. Мы не спускаем глаз с вашего квартала.
— Спасибо, капитан. Кто же он?
— Разбираемся. Вы знаете, мистер Даниель, тут есть опасные фанатики.
Данилин оглянулся: не доносится ли до Веры бас начальника полиции?
— Мистер Даниель, я пришлю к вам людей. Ничего не трогайте пока.
— Я уже тронул. Я вытащил…
— Пулю, — подсказала Вера.
— Да, пулю, капитан.
— Ну ничего. К вам приедут мои люди. А потом вы звоните мне. Карош.
Полицейских явилось двое: пожилой, с ястребиным носом, и молоденький, совсем еще мальчишка. По-английски они не умели, зато бойко объяснялись жестами. Старший жестами спросил: кто был в комнате в момент выстрела. Данилин пальцами показал: оба. Горел ли торшер? Да, горел. Значит, мишенью для стрелка могла быть тень на светло-желтой шторе. Младший вышел на улицу, а старший встал против окна, затем попросил встать Данилина и Веру, в тех же позах, как тогда. Тени слились, полицейский масляно улыбнулся.
Понятно, объяснил он жестами. Госпожа гладила белье. Господин подошел, обнял свою ханум. Так? У него красивая ханум.
Вера вынесла коньяк и рюмки. Старший отказался, помянув в длинной витиеватой фразе аллаха. Он одобрительно оглядывал стройную, девичью фигуру Веры. Юнец ухмыльнулся, опрокинул рюмку и цокнул языком.
Данилин проводил их.
Вера выключила утюг, расправила наволочку на доске. Страх уже не так донимал ее. Полицейские как бы сняли бо́льшую часть ее страха и унесли.
— Видишь, Антон, — сказала она. — Шторы надо было повесить темные.
— Э, не суть важно. — Он выдавил улыбку. И только теперь заметил новое выражение на лице Веры.
— Антошик, милый, прошу тебя, — произнесла она твердо. — Не дури мне голову. Ну, пожалуйста!
— А я разве…
Однако он понял Веру и смутился. Не надо меня утешать, говорил ее взгляд.
— Девочка, послушай меня. Ты слышала, что сказал Азиз: наш квартал днем и ночью берегут. Одним словом, инцидент исчерпан.
Вера не отвела взгляда.
2
Всего-навсего неделя прошла с того дня, как они прилетели — Вера и Марьяшка.
Поток приземлившихся втиснул их в стеклянный короб зала. Вера — веселая, жадно любопытная, в облачке родной русской прохлады — налетела на мужа, охнула, выронила сумку и нырнула в его объятия. Потом провела рукой по его выгоревшим волосам, по впалой щеке и спросила: что с ним, почему так похудел?
Он сослался на переутомление.
— По сути, я сейчас один тут. Горохов и Коломиец заняты на курсах. В другом городе. Готовят судоводителей, местные кадры, понимаешь?
Данилин мог бы сказать правду: я измучился без тебя. Дома всегда пусто — слушаю, как в мусорной корзине шуршит сороконожка да трещат рамы и двери. Черт их ведает, почему они трещат. От жары, что ли…
Но Данилин не сказал этого. Он писал Вере, что скучать некогда, работы много. Вообще слово «скука» — неприличное слово в семье моряка. Он томился без Веры, томился целый год, все-таки откладывал вызов. Сообщал ей, что жилье не готово, что обстановка не благоприятствует. Ждал встречи, мечтал о встрече — и побаивался: сможет ли, захочет ли Вера тут жить?
Таможенники ослепительно улыбались. Пустыня за стеклянными стенами казалась Вере намалеванной, ненастоящей. В зале журчали фонтаны, в бассейне среди лотосов плавали полосатые рыбки. Марьяшка как заметила их, так и застыла на месте.
Мимо Веры прошел огромный, будто покрытый черным лаком, нубиец, задрапированный в белое, в пышном белоснежном тюрбане. За ним легким и точным шагом канатоходца следовала женщина в черном. Большой узел на ее голове был неподвижен. На тонкой, с браслетом из зеленых бус, руке женщины — ремешок радиоприемника. Из него хлестал джаз.
— Походка Улановой, — прошептала Вера.
Казалось, она вот-вот захлопает в ладоши. «Подожди, — подумал Данилин. — Подожди восхищаться» Ему неотвязно виделось другое — обдаваемый песками коттедж на окраине Джезирэ, сонная улица, старый кинотеатрик на углу, засоренный шелухой тыквенных семечек. И сороконожки, и фаланги — пакость, лезущая в дом сквозь все щели…
Марьяшка следила за рыбками. Что-то незнакомое появилось в ней, должно быть оттого, что повзрослела: двенадцать лет! Однако за воротами аэропорта, в машине, среди желтой, горячей беспредельности, Марьяшка спросила совсем по-детски:
— Па-ап! Это место и называется пустыней?
Пустыня заставила Веру еще крепче придвинуться к мужу. Песчаный океан поразил ее своей беспощадностью. Наверно, ему ничего не стоит поглотить и машину, и шоссе — жалкую, тоненькую полоску гудрона, затерянную в барханах.
— Я в Африке! — сказала Вера. — Вера Пекарская в Африке! Где это записать?
— Негде! — Данилин усмехнулся. — На песке разве…
Пока Вера не увидит глинобитное Джезирэ, она не поймет, что такое Африка. Шоссе через пустыню — это еще не вся Африка. «Я собираюсь к
