Вскоре после гиацинтового Эпизода он начал брать ее с собой в Старые Зеленые Небеса. Там он сажал ее на заплесневелую скамью около автостоянки и с притворной строгостью приказывал ей стеречь его клюшки.
— Только схожу промыть за старыми ушными раковинами.
Десять минут спустя они уже шли к первой лунке. Дядя Лесли нес сумку с клюшками и пахнул пивом, а Джин шагала с железной песочной клюшкой на плече. Это был придуманный дядей Лесли ритуал обеспечения удачи: до тех пор, пока Джинни будет держать клюшку наготове, молния не ударит, а он не окажется в песочной яме.
«Не вздумай наклонить головку клюшки, — говаривал он, — не то в воздух взвихрится больше песка, чем в пустыне Гоби в ветреный день». И она несла клюшку у плеча, будто ружье. Как-то раз, взбираясь по склону к пятнадцатой лунке, она от усталости поволочила клюшку за собой, и вторым ударом дядя Лесли отправил мяч за пятнадцать ярдов прямо в яму с песком.
— Ну, вот погляди, что ты наделала, — сказал он, хотя словно был доволен, а не только сердился. — Придется тебе за это купить мне одну после девятнадцатой.
Дядя Лесли часто разговаривал с ней смешным шифром, а она притворялась, будто понимает. Все ведь знали, что на поле есть только восемнадцать лунок и что у нее нет денег, но она кивнула, словно все время покупала людям одну… — одну чего? — у девятнадцатой лунки. Когда она вырастет, кто-нибудь объяснит ей шифр, а пока ей хорошо и без этого. Ну а кусочки она уже и теперь понимает. Если мяч непослушно улетал в лесок, Лесли иногда бормотал: «Один за гиацинты». Единственное его упоминание про рождественский подарок.
Но чаще его слова были выше ее понимания. Они целеустремленно шагали по подстриженной траве — он с сумкой постукивающих деревянных клюшек, она — с железной у плеча. Джин не разрешалось подавать голос: дядя Лесли объяснил, что болтовня мешает ему обдумывать следующий удар. С другой стороны, ему разговаривать позволялось, и когда они шагали к дальнему белому проблеску, который порой оказывался конфетной бумажкой, он иногда останавливался, нагибался и нашептывал ей свои потаенные секреты. У пятой лунки он сообщил ей, что помидоры вызывают рак и что солнце никогда не зайдет над Империей; у десятой она узнала, что будущее за бомбардировщиками и что пусть старик Муссо и итальян, но он знает, по каким сгибам складывать газету. А один раз они просто стояли у двенадцатой (беспрецедентный случай перед третьим ударом), и Лесли торжественно объяснил: «К тому же твоим евреям гольф не по нутру».
Потом они направились к песочной яме слева от подстриженной травы, и Джин повторяла про себя эту неожиданно подаренную ей истину.
Она любила бывать в Старых Зеленых Небесах, ведь всегда случалось что-нибудь неожиданное. Однажды, когда дядя Лесли промывал за ушными раковинами старательнее обычного, он с треском свернул в заросли у четвертой лунки. Ей было велено повернуться спиной, но она не могла не слушать долгое поплескивание поразительного объема и намеков. Она покосилась на согнутый локоть (это же подглядыванием не считается) и увидела пар, поднимающийся из папоротников высотой по пояс.
А еще — фокус Лесли. Между девятой и десятой в окружении недавно посаженных березок стояла деревянная хижинка, похожая на деревенский скворечник. И там, если ветер дул в нужном направлении, дядя Лесли иногда показывал свой фокус. Из нагрудного кармана он вынимал сигарету, укладывал ее на колено, водил над ней ладонями, как фокусник, всовывал ее в рот, медленно подмигивал Джинни и чиркал спичкой. Она сидела с ним рядом, стараясь не дышать, стараясь не оказаться ерзалкой на заднице. Сопелы и пыхтелы срывают фокусы, объяснил дядя Лесли, и ерзалки на задницах тоже.
Через минуту-другую она скашивала взгляд вбок, старательно сохраняя неподвижность. Сигарета на дюйм превратилась в пепел, а дядя Лесли сделал еще одну затяжку. При следующем взгляде его голова чуть откинулась назад, а половина сигареты стала пеплом. С этого момента дядя Лесли на нее не смотрел и, весь сосредоточившись, продолжал медленно-медленно откидывать голову при каждой затяжке. Наконец его голова оказывалась под прямым углом к позвоночнику, а сигарета была уже чистым пеплом, не считая последних полдюйма в губах Лесли, и вертикально указывала на крышу гигантского скворечника. Фокус удался.
Затем он протягивал левую руку и прикасался к ее плечу, и она тихонько вставала, стараясь не дышать, чтобы не ссопеть и не спыхтеть пепел на пиджак Лесли с кожаными нашлепками на локтях, и шла к десятой лунке. Минуты через две Лесли нагонял ее, чуть-чуть улыбаясь. Она никогда не спрашивала, как он делает свой фокус; возможно, она думала, что он ей не скажет.
А еще было вопление. Всегда в одном и том же месте, на лугу за треугольным клином сырых остро-пахнущих буков, которые налезли на четырнадцатую лунку. Всякий раз дядя Лесли посылал мяч так плохо, что им приходилось искать его в самой чаще, где стволы обросли мхом, а буковые орешки особенно густо усыпали землю. В самый первый раз они очутились у перелаза, склизлого на ощупь, хотя уже много дней стояла сухая погода. Они перелезли через перелаз и начали искать мяч в траве у начала косогора. Довольно бесцельно потыкав носком ботинка и клюшкой, Лесли нагнулся и сказал:
— А почему бы нам не повопить хорошенько?
Она улыбнулась ему в ответ. Очевидно, людям в таких случаях полагается повопить хорошенько. В конце-то концов, терять мяч очень обидно. Лесли объяснил дополнительно:
— Когда ты извопишься до конца, не забудь упасть. Таковы правила.
Тут они откинули головы и завопили в небо — дядя Лесли басисто и гулко, будто паровоз, вырывающийся из тоннеля, Джин пронзительно и подрагивающе, потому что она не знала, насколько ей хватит дыхания. Глаза вы открываете пошире (еще одно не упомянутое правило) и изо всех сил смотрите в небо, подбивая его ответить на ваш вызов. Потом вы второй раз набираете воздуха и снова вопите, более уверенно, более настойчиво. Потом опять, и в паузе перед новым вдохом паровозный вопль Лесли нарастал, ревел, а потом внезапно наступало утомление, и в вас больше не оставалось вопля, и вы падали на землю. Она бы все равно упала, даже не будь такого правила: усталость накатывалась на ее тело, как приливная волна.
Раздался стук — дядя Лесли хлопнулся на спину в нескольких шагах от нее, и они устремили свои параллельные, вздымающиеся вместе с грудью взгляды в тихое небо. На полпути до небес несколько облачков еле-еле смещались, словно стреноженные. А может, двигало их всего лишь пыхтение двух растянувшихся на земле фигур. Из правила ясно следовало, что пыхтеть можно сколько захочется.
Через некоторое время она услышала, как Лесли кашлянул.
— Ну, — сказал он, — пожалуй, я позволю себе свободный удар.
И они поплелись назад через склизкий перелаз, по трещащим буковым орешкам к четырнадцатой лунке, где дядя Лесли, поглядев по сторонам, не вьются ли поблизости шпионы, хладнокровно вогнал подставку прямо в газон, положил на нее блестящий новый мячик, выбрал нужную клюшку и могучим ударом послал его ярдов за двести на зеленый круг. И это хотя он извопился до дна, подумала Джин.
