как сука его отлучит, — сказала Глэдис.
Он ждал, пока она объяснит ему смысл этих слов. Она была смышленее, чем он.
— Человеческий детеныш не может, — сказала она, — жить самостоятельно, как только его отнимут от груди. Щенок знает больше, чем ребенок, пока ребенок не заговорит. Не просто выучит первые слова, а заговорит. Пес, выращенный в доме, знает не меньше слов, чем ребенок.
— Сколько слов, Глэдис?
— Ну, — сказала она. — В основном это слова для трюков и команд.
— Назови их, Глэд. — Было темно, и ему лишь хотелось слышать ее голос.
— Например принеси, ко мне, сидеть, лежать, кувырок. Какие слова знает, такие команды и выполняет.
Он почувствовал, что дочь смотрит на него в темноте, как загнанный в угол зверь. Пустые мысли, игра воображения — и все равно, вниз по позвоночнику пробежал холодок. Он поежился и натянул одеяло до самого подбородка.
Роберт Грэйньер запомнит эту ночную секунду на всю оставшуюся жизнь.
2
Сорок один день спустя Грэйньер стоял среди путейцев и смотрел, как по мосту, который они построили, идет первый локомотив, пересекая 112-футовый разрыв над ущельем глубиной в 60 футов. Мистер Сирз, стоявший рядом с махиной, поднял свой четырехзарядник, чтобы дать сигнал к началу. При звуке выстрела машинист отжал тормоз и спрыгнул на землю, мужчины загалдели, а паровоз потащился по путям — через Мойи, на другую сторону, где уже ждал помощник машиниста, чтобы вскочить на борт и оттормозить локомотив, не дав ему сойти с рельсов. Мужчины вопили и улюлюкали. Грэйньеру было грустно. Он не понимал почему. Он тоже улюлюкал и свистел. Мост назовут Одиннадцатимильным срезным — он срезал путь, проходивший по долгой дуге, что огибала ущелье и близлежащий перевал, и тем самым избавлял «Спокан Интернэшнл» от необходимости следить за участком рельсов и шпал протяженностью в одиннадцать миль.
* * *
После опыта на Одиннадцатимильном срезном Грэйньер стал жаждать участия в подобного рода масштабных начинаниях: вместе с оравами мужчин валить лес и собирать гигантские конструкции, увязывая стволы в массивные эстакады, простиравшиеся над непроходимыми пропастями — все больше, длиннее, глубже. В 1920-м он отправился на северо-запад штата Вашингтон, чтобы принять участие в ремонте моста Робинсон-Гордж, на тот момент самого крупного из всех, что он видел. Проектировщики перекинули его через ущелье глубиной 208 футов и шириной 804 фута, оснастив железной дорогой, способной удержать паровоз и два вагона, груженных бревнами. Мосту Робинсон-Гордж, старому, шаткому, жутковатому, было лет тридцать, состав всегда ходил по нему без машиниста. На другом конце поезд подхватывал тормозильщик.
Когда ремонтные работы окончились, Грэйньер, устроившись в лесозаготовительную компанию «Симпсон», перебрался на заросшие горные склоны. По всей округе были выстланы короткие бревенчатые дороги. Рельсы предназначались исключительно для транспортировки древесины; сорок с лишним человек, включая Грэйньера, подвозили бревна на шестиконных упряжках к железнодорожной площадке, до которой дотягивал кабель.
На площадке дремал гигантский паровоз — бригадир называл его ослом: это была махина с двумя огромными железными барабанами, один из которых травил трос, а другой наматывал его, подтаскивая бревна к площадке и тут же направляя крюк к чокеровщику, арканившему следующее бревно. Паровоз был старым дровяным колоссом, он пульсировал, рокотал и охал, из него с ревом вырывался пар; лошади двигались по трелевочному волоку замедленно и, казалось, безмолвно — живые звуки поглощались механическим пыхтением и лязгом. С площадки бревна грузили на вагоны-платформы, а затем, через дивно пустую глубину ущелья Робинсона, спускали вниз по горе — к стрелке, от которой железные дороги расходились по всему американскому континенту.
Роберту Грэйньеру тем временем минул тридцать пятый год. Он скучал по Глэдис, своей малышке, и Кейт, своей малютке, но до женитьбы он тридцать два года проходил бобылем, поэтому, окруженный бесчисленными елями, легко соскользнул в привычное одиночество.
Грэйньер работал чокеровщиком — не у вагонов, а в лесу, где распиловщики в парах валили ели, сучкорубы топорами очищали стволы, раскряжевщики делили их на восемнадцатифутовые куски, и уж потом чокеровщики обматывали их тросом, чтобы прицепить к лошадиной упряжке. Грэйньер наслаждался этой работой, мышечным напряжением, пьянящей усталостью, глубоким отдохновением в конце дня. Ему нравилось, каким все вокруг было огромным, нравилось ощущать себя забытым и затерянным, а еще ему казалось, что здесь, под присмотром всех этих деревьев никакая опасность к нему не подберется. Однако, по словам Арна Пиплса, старика, бывалого лесоруба, деревья сами по себе — убийцы, и, хотя хороший вальщик может девяносто девять раз безошибочно рассчитать падение, а также по безупречным затесям и зарубам сказать, что пятидесятитонник развернется под гору и пройдет за его спиной с проворством и точностью штопальной иглы, в сотый раз ствол может прилететь ему в лицо и станет он мертвее камня — раз, и все. Арн Пиплс рассказывал, что однажды видел, как пятитонное бревно подпрыгнуло, будто его спугнули, слетело с повозки и приземлилось на шестерых лошадей, раздавив насмерть всех до единой. Дерево может быть тебе другом, но лишь до тех пор, пока ты его не трогаешь. Вонзил лезвие в ствол — считай, объявил войну.
Оторванные от мирских забот, члены бригады — иногда их было больше сорока и никогда меньше тридцати пяти — сражались с лесом от рассвета и до ужина: повалят гигантскую ель, распилят ее на бревна, такие, что едва с места сдвинешь; Грэйньеру эта работа представлялась не менее значительной, чем возведение пирамид — они меняли внешность горных склонов; они почти не разговаривали, разве только выкрикивали что-нибудь изредка; их бороды слипались и черствели от смолы, их кальсоны намокали от пота, пыль запекалась в складках их шей, под локтями, под коленями; от густого запаха смолы саднило в горле и щипало глаза, этот запах перекрывал даже вонь животных и душок навоза. В конце дня все валились спать — примерно там же, где валили деревья. Хижин на всех не хватало. Большинство мужчин спало в палатках — древних, тут и там залатанных мешковиной; впрочем, и мешковина, по словам Арна Пиплса, была вырезана из пехотных палаток Северной армии, времен Гражданской войны. Пиплс показывал пятна крови на ткани. Некоторые из этих палаток служили еще американским кавалеристам во времена индейских кампаний — и наверняка пережили тех, кому давали приют; во всякому случае, так считал Арн Пиплс.
— Только дайте мне топор, парни, — любил повторять он. — Если я возьмусь за дело, то утром, придя на работу, вы обнаружите, что вчерашние щепки и пыль еще не улеглись…
«Я создан для летних лесозаготовок, — говорил Арн Пиплс. — Вам, миннесотцам, оно, может, и не по душе. Я же, пока сотню не повалю, даже
