Бет промокла насквозь. Джек так увлекся работой, что даже не заметил, как началась гроза. Струи дождя хлестали по окнам, вспышки молнии выхватывали из тьмы стволы палисандров, выл ветер. С Бет текло ручьем. Волосы облепили ей лицо, тушь размазалась. Она стояла под сводами церкви в образовавшейся на полу лужице.
— Прости, я задержалась. Мне нужно было…
После часов, проведенных в мире чужого языка, Джек иногда чувствовал, что разучился говорить по-английски. Он хотел сказать ей, что не надо оправдываться, но вместо этого оборвал на полуслове, притянул к себе и крепко обнял. Бет приподняла лицо и поцеловала его холодными от дождя губами.
— Я хотела проверить, как там мама.
— И как она?
— Не знаю… Она… наполнила чайник виски и пьет его из чашек. Представляешь, полные чашки виски. Не знаю, кого она хочет обмануть.
— Это… — Джек помолчал. — Это неплохая идея.
Бет улыбнулась:
— Наверное, с ней все в порядке. Они не такие уж и большие, эти чашки. И пьет она маленькими глоточками. Сначала дует, а потом пьет.
Бет взяла воображаемую чашку, подула, вытянув губы трубочкой, и, состроив счастливую пьяную гримасу, покачала головой:
— С ней все в порядке.
Джек отвел с ее лба прядь волос.
— А с тобой?
— Со мной тоже. Спасибо.
Он видел, что она плачет, — а может быть, это были капли дождя. Бет заметила его взгляд и отошла в глубь нефа, к укрытому тканью алтарю. Протянув руку, она провела по нему кончиками пальцев, как будто могла нащупать родные отпечатки.
— Все оказалось так сложно, — сказала она. — Пришлось подписать кучу бумаг. До сознания никак не доходил смысл того, что там говорилось. Поверить не могу, что это теперь мое… То есть наше.
— Нет, это только твоя церковь.
— Не уверена, что она мне нужна, во всяком случае, мне одной. Просто не знаю, как с ней быть.
— Ты справишься, — ведь этого хотел Фрэнк.
— Хотел, да.
По ее губам проскользнула улыбка.
Джек подошел к ней и положил руки на плечи.
— Ты вся промокла.
Бет позволила ему снять с нее пальто, развязать шарф, расстегнуть рубашку, потом сбросила сапоги, стянула носки и пошла следом за Джеком в угол, который они называли спальней, в северной части престола. Там она избавилась от джинсов и, забравшись в постель, закуталась в одеяло. Стараясь согреть, он снова обнял ее, дрожавшую как осенний лист.
Его Бет… Высокая, стройная, с необыкновенно красивой белоснежной кожей, которая казалась еще светлее благодаря темным глазам и почти черным волосам. Летом они выгорали до насыщенного каштанового, и это очень ей шло. Джеку так нравилось прикасаться прохладными пальцами к ее груди — кожа вмиг покрывалась пупырышками и туго натягивалась, отчего становились заметны голубые жилки.
Сейчас, мокрая и продрогшая, Бет казалась трогательной и беззащитной. Она прильнула к нему всем телом, и Джек почувствовал упругость ее груди. В смущении он попытался отодвинуться, но Бет уже все поняла… Уткнувшись носом ему в шею и чмокнув в подбородок, Бет потянулась и с улыбкой вскочила с постели, прихватив одеяло. Обернув его вокруг тела наподобие кокона, она принялась расхаживать по церкви, заглядывая в углы и рассматривая стены.
— Знаешь, он ведь купил ее десять лет назад. Я считала, что ошиблась, но в бумагах написано именно так. Десять лет… — Она поскребла ногтем плиту из песчаника и покатала между пальцами крошки. — Папа сам хотел отремонтировать церковь и вернуть свою паству, потому он и купил здание.
— Я так и думал.
— Но ведь все уже готово. — Бет посмотрела на потолок и прикусила губу. — Ремонт закончен. Гвозди забиты, стружка выметена, ничего больше не надо ни красить, ни шпатлевать.
Осветить всю церковь целиком можно было лишь при помощи флуоресцентных ламп под крышей. Джек и Бет предпочли напольные абажуры, которые отбрасывали гигантские тени, стоя в ярких, непересекающихся кругах света. Джек обвел глазами церковь и понял, что Бет права.
— Так почему же?..
Она быстро и мелко закивала.
— Хочешь спросить, почему он все бросил? Почему церковь так и не возродилась?
— Да.
— В том-то и дело, что я не знаю.
Она вышла из одного круга света и ступила в другой. На левом плече у нее виднелась незаконченная татуировка — две пересекающиеся густо-черные линии, одна из них — слегка изогнутая. На свой восемнадцатый день рождения Бет напилась — но не настолько, чтобы передумать. Теперь она никак не могла вспомнить, какую именно татуировку ей хотелось десять лет назад, а эти две линии могли быть началом чего угодно.
— Похороны получились странные, тебе не кажется? Что-то в них было жуткое.
Она поднялась по ступенькам к алтарю, толкнула дверь и скользнула в проход вдоль исповедален. В перерывах между раскатами грома Джек слышал ее шаги и звук передвигаемых коробок. Шум постепенно утихал, как будто у коридора нет конца.
«Прекратилась радость сердца нашего; хороводы наши обратились в сетование. Упал венец с головы нашей».
Джек редко посещал церковь и не знался с верующими, но Фрэнк выглядел именно так, как и подобает протестантскому священнику, — высокий статный мужчина с квадратным лицом и гордо выпяченной грудью, загорелый до черноты, густо поросший седым волосом, с перебитым носом, как у боксеров в кино. Джек никогда не видел его с воротничком, но нетрудно было угадать, что Фрэнк привык к нему — судя по тому, как загрубела кожа у него на шее и как он держал подбородок. Он обладал слишком тихим для священника голосом, но во всем остальном был клириком до мозга костей — серьезный, всегда готовый помочь, спокойный. Было в нем что-то несокрушимое.
«Я хожу почернелый, но не от солнца; встаю в собрании и кричу. Я стал братом шакалам и другом страусам. Моя кожа почернела на мне, и кости мои обгорели от жара. И цитра моя сделалась унылою, и свирель моя — голосом плачевным».
Епископ, который вел заупокойную службу, в солнечных очках и с ежиком седых волос походил скорее на владельца казино. То ли в его позе, то ли в голосе было что-то неубедительное. Кладбище ютилось над Тасмановым морем, между знаменитыми городскими пляжами. Внизу резвились тюлени, а на холмах стояли каменные ангелы.
«Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира. Сетование лучше смеха, потому что при печали лица сердце делается лучше. Сердце мудрых — в доме плача».
Фрэнк был мудр, сказал епископ, во всяком случае, старался поступать мудро. В семинарии он прославился как лучший боксер и исполнитель комических ролей. Но тех, кто хорошо его знал, всегда поражали его вдумчивое отношение к изучению Писания и рвение к наукам вообще, начиная от археологии и заканчивая квантовой механикой. Его проповеди не были пустым плетением словес, и их всегда стоило послушать.
