горящими баррикадами, составленными из сломанных оружий, частей доспехов и тел, тел растерзанных и умерщвленных, с широко распахнутыми, белесыми глазами, смотрящими только на меня… преследующими забитого от ужаса ребенка, скованного броней, постепенно сливающейся с кожей и пронзающей кости. Доспех лишал меня всякой жизни и воли, с каждым новым кошмаром все сильнее поглоща, но ощущаясь при этом все легче и легче, лишь плотнее прилегая к телу. Неизменным в кошмаре было и то, что я не могла мыслить, не могла даже сделать лишний шаг в сторону, или оглядеться вокруг сильнее, чем позволяли мне, всегда одинаковые, движения шлема. Раз за разом маршем двигаясь прямо, я шла к своей цели - высокому холму, поросшему черными, пепельными розами, чьи лепестки растворялись на ветру, окутывая вымершую долину тусклым прахом, который что-то шептал.
Но никогда я не могла дойти до конца. Раз за разом, ночь за ночью, я падала на колени, терзаемая жаром, агонией и слабостью, сломленная видением, которое не давало мне даже шанса, чтобы узреть то, что лежало за холмом. Но даже проиграв, у меня не было права покинуть иллюзию, я не могла… Проснуться, вынужденная ощущать, как медленно умирает тело, что одновременно принадлежало мне, и в то же время, было просто… дымкой, сотканной как наказание за грехи, которые я не совершала… или еще не успела совершить. Ожидая вновь и вновь, стоя на коленях или лежа на боку, ожидая, того момента, когда видение даст мне проснуться, отпустит в мир живых, я видела молнии, освещающие небеса, взгляды, испуганные, отрешенные взгляды Богов и ангелов, глядящих на землю… на меня, с надеждой и просьбой. Раненый Мириан, великий Ангел возмездия, Владыка Крови, воевода Небесного Легиона, тот, кто уничтожил Волка веками назад, кто сражался рука об руку со смертными, строя Империю Стали, в видении лишился глаза и конечностей, его лицо было изуродовано кровоточащими ранами, из разорванного горла слышался хриплый стон. Сивил, его кровный близнец, Ангел Слез, Всепрощающий отец и брат… стоял, опустив голову и проливая слезы, окруженный сотнями искалеченных ангелов, с оборванными крыльями, лишенными ног, голов и сердец. В взглядах многих читалось презрение, виднелись всплески ярости и ненависти, скорбь драла их души… лица ангелов кривились, губы что-то шептали, но я была не в состоянии узнать, за что моя судьба оказалась презренна Ими, ветер уносил всякое слово, пепел скрывал от меня движения губ, но показывал оскал. Я понимала лишь одно, весь шепот небесных слуг был правдив. Я ненавистна ими… И раз была жива, должна была доказать небесам обратное. Что я им не враг, что я… достойна света и жизни.
- Госпожа Лизастрия, время просыпаться. - Распахнув глаза, я вновь оказалась среди мягких подушек и тканевых покрывал, стелющихся на кровати, под мягким светом масляных ламп, не приносящих мне той боли, которой награждало солнце. Кошмар закончен, я смогла наконец дышать и двигаться, но никакой радости я не ощущала. Неизменно мокрое от пролитых во сне слез, девичье лицо, принадлежащее мне, с трудом смогло скрыть гримасу ужаса и боли, что отступали волнами, порой воскрешая в сознании мертвые равнины. Возле руки лежала вновь не спасшая от кошмара плюшевая кукла с глазами-самоцветами, чье аккуратное платье из шелковой ткани оказалось помято во время беспокойного сна. Отдернув от нее онемевшие пальцы, я быстро вытерла с лица влагу. Кошмар… Такой явственный, настоящий, но я знала, что никто не сможет с ним ничего сделать. Уже год я страдала от них, уже год проливала слезы, уже год… ничего не менялось, и не изменится ни этой ночью, ни завтрашней. - Сегодня в имении гости, ваш отец выразил рьяное желание встретить их вместе с вами… Мне приказано подготовить вам наряд, поэтому прошу, пройдемте.
- Папа желает… видеть рядом меня? - Слова одного из сотен слуг, чьего имени я даже не знала, казались такими же невероятными, как старинные легенды об огромных змеиных богах и паукообразных людях. Отец… мне казалось, что в его жизни нет для меня места и вряд ли оно когда-либо появится. Работа на Канцлера и обучение трех старших братьев, которые наследовали фамилию и должны были нести честь дома Рихтер средь века, казались задачами, что не оставят для меня даже секунды. Я не могла и надеяться, что у отца будет время на болезненную и проклятую богами дочь. Он ускользал от моего взгляда и слова месяцами, лишь порой, словно в какие-то праздничные дни, являясь в мои покои перед сном, рассказывая легенды о наших предках и старинные сказки, в правдивость которых я не могла верить, даже если бы хотела. Они были слишком светлыми, для той, которой приносит боль солнечный свет. Всю свою жизнь я проводила в отстранении от семьи и общества, лишь встречи с жрецами и занятия с учителями давали разнообразие, но никогда я не чувствовала себя в собственном доме частью чего-то, скорее печальным изъяном, о котором не могли забыть. Меня избегала семья, пряча свои страхи или презрения за безразличием и молчанием. Мать являлась лишь под вечер, чтобы проверить самочувствие и вновь, безрезультатно, прочитать молитву о моем благополучии, но она никогда не задерживалась надолго, предпочитая заниматься хозяйством или устраивать балы, собирая слухи. В такие дни, я оставалась на самой себе, в собственной комнате, предаваясь лишь безрезультатному чтению молитв, в надежде получить от иконы Сивила ответ, за что я была предана Ими. Братья шли по стопам отца и многих иных предков, надолго оставаясь в работе, на государственных постах, или в академиях столицы, но приезжая редко, тоже не проводили со мной время, предпочитая такие же застолья и балы что и мать. Те редкие семейные обеды, что проходили по случаю праздников или достижений кого-либо из братьев, оставляли на душе одну лишь печаль и едкое ощущение предательства. Я видела счастливые лица родных, понимая, что сама не могу улыбаться, я видела любовь матери, уважения отца, что всегда оказывались от меня слишком далеко и стали лишь дальше… когда я начала видеть кошмары. Это стало второй чертой. Теперь уже ни у кого не было сомнений, кем я была. Чем я была.
