Книга Поднимите мне веки - Валерий Елманов

Почти все мои опасения насчет встречи оказались напрасными. Процесс шел «на ура».

К тому же москвичи, стоящие на обочинах Серпуховской дороги, ведущей к Замоскворечью, так искренне выражали свою горячую радость, что будущий император вновь «поплыл», как тогда, в Путивле, во время пира, связанного со смертью Бориса Федоровича.

– Думается, это самый счастливый день в твоей жизни, – склонившись, заметил я ему на ухо.

Он окинул меня туманным взором и согласно кивнул, уточнив:

– В твоем видении тако же все было?

– Точь-в-точь, государь, – подтвердил я, но не удержался и невинно добавил: – Только ты мне виделся почему-то впереди всех, а не как сейчас, но это же мелочь, верно?

Мы с ним и впрямь оказались чуть ли не в самом хвосте процессии, которую возглавляли... польские роты.

Надо отдать должное ляхам – к знаменательному дню они тоже подготовились на совесть. Оружие вычищено до блеска, одежда как новенькая – никак ухитрились организовать постирушки, а латы и вовсе надраены так, что сверкали на солнце, слепя глаза.

Да уж, тут впору вспоминать не Филатова, а кого-нибудь другого, например Толстого.

В кунтушах и в чекменях,

С чубами, с усами,

Гости едут на конях,

Машут булавами,

Подбочась, за строем строй

Чинно выступает,

Рукава их за спиной

Ветер раздувает…[2]

Вот только их трубачи с барабанщиками напрасно так уж надсаживались. Если б хоть мелодия какая, а то ведь бессмысленный набор звуков, кто в лес, кто по дрова.

Какофония сплошная.

Куда приятнее смотрятся стрельцы, что вышагивают следом за ними. Пусть не такой великолепный вид, куда проще, но зато все у них по-военному строго и надежно.

Вообще-то и впрямь чудно, если призадуматься. Все они, а следом за ними еще и царские кареты с инокиней Марфой, и дворяне с сынами боярскими, и духовенство с хоругвями и образами – строго впереди нас.

Все-таки и тут Дмитрий либо боялся, либо его хорошо запугали советники.

Но мой собеседник, выглядевший точь-в-точь как обкурившийся наркоман, лишь досадливо отмахнулся от моего язвительного намека, сделав вид, что не понял его. Правда, чуть погодя он честно – или почти честно – пояснил причину:

– Вечор мой сенат умолил меня, дабы я поостерегся. Я-то тебе верю, не предашь, ан бояре, как и прежде, инако о тебе мыслят, вот и пришлось внять их мольбам.

Я понимающе кивнул, незаметно покосившись по сторонам и подумав, что еще неизвестно, кому надлежит сейчас больше опасаться – ему или... мне, учитывая теплое дружественное отношение к князю Мак-Альпину со стороны ближайшего окружения Дмитрия – всех этих бояр, окольничих и дьяков, тесным кольцом окружавших нас.

В каждом угрюмом взгляде, бросаемом в мою сторону, сквозило в лучшем случае недоверчивое подозрение, но это лишь у тех, кто практически не знал обо мне и потому взирал как на обычного иноземца, либо откровенная враждебность.

Особенно зло косились на меня молодые.

Догадываюсь, каких песен успели напеть обо мне мальчики, которым я задал трепку в Малой Бронной слободе. Что пузатый, не зря его прозвали Курдюком, Ванька Ржевский, что второй Ванька. Но тут я не был уверен, который в стае из десятка юношей Шереметев, а злобно косились на меня все без исключения.

Зато того, что чуть впереди них, сынка Голицына, я признал сразу, и немудрено – у него вообще во взгляде полыхала лютая ненависть. Не иначе как держал в уме папашку, с которым у меня, к сожалению, вышла промашка – выздоравливает, гад.

Из всей этой стаи относительно спокойно взирал в мою сторону только Дмитрий Пожарский по прозвищу Лопата. Может, потому, что и мне от него здорово досталось по уху, так что мы в какой-то мере были квиты, вот он особо и не злобствует.

Да и тогда, когда я еще сидел в объезжей избе, он единственный из всех излагал о случившемся в слободе честно и без прикрас, не стремясь во что бы то ни стало сделать меня крайним.

Правда, справедливости ради отмечу, что были и дружелюбные взгляды, причем не только людей старших возрастов – например Власьева, но и тех, кто помоложе.

Вон он, с маленькой светло-русой бородкой, надменно вздернутой вверх, хотя гордиться особо нечем, ибо она пока что больше походила на юношеский пух, – князь Иван Андреевич Хворостинин-Старковский.

Помнится, на пиру в Серпухове я даже несколько удивился, когда он, улучив момент, обратился ко мне с вопросом о здравии князя... Дугласа. Удивился и... насторожился, пытаясь понять, то ли парень заговаривает мне зубы, отвлекая внимание, чтобы соседи по столу успели подсунуть в мою тарелку какое-нибудь неудобоваримое лакомство вроде цианистого калия, то ли... Додумать не успел – князь торопился занять свое место за спиной Дмитрия, поскольку исполнял обязанности кравчего и должен был пробовать подаваемые государю блюда.

Лишь впоследствии, когда разговорился с ним, стоя у шатра Бучинского, до меня дошло, что опасался я парня понапрасну и никакая это не уловка, а искреннее беспокойство о здоровье родственной души – оказывается, Иван тоже поэт.

Правда, сразу после ночного происшествия подозрения вновь проснулись во мне – может, он специально высматривал, где именно я буду спать, ведь говорили мы с Иваном не только подле шатра, но и внутри него.

Однако, прикинув, что ровно половина арбалетных болтов угодила в другую сторону шатра, подранив Яна, я отказался от этой мысли, придя к прямо противоположному выводу – как раз именно его из числа потенциальных соучастников можно смело исключить.

Он-то, напротив, точно знал, с какой именно стороны я сплю – мы же с ним сидели на той лавке, на которой я потом и улегся.

К тому же простодушный застенчивый парень никаким боком не вписывался в образ пособника ночных убийц. Он если бы и стал за что-то мстить, то открыто, вызвав на бой или еще как, но не в спину, из-за угла, так что я вычеркнул его из списка подозреваемых, проделав это с огромным удовольствием, – уж очень он пришелся мне по душе.

Это на вид он такой – то и дело надменно вскидывает голову, отчего поначалу может показаться, что князь чересчур дерзок и самоуверен, а я его раскусил почти сразу – наносное это у него.

На самом деле он скромен, застенчив, может легко покраснеть, словно девушка, вот и силится скрыть все это под маской кичливой самоуверенности, а стоит ему увериться, что собеседник отнюдь не склонен пытаться поставить себя выше него, как Иван отбрасывает ее, притом с немалым облегчением.