Дурацкий пустой рукав вяло хлопает по телу. А в нем ни хера, токо дурацкий, долбаный пустой рукав.
Так что поглядел бы я на вас, как бы вы с одной рукой стали готовить се завтрак. Будет обломно, стремно, все равно как болячка в заднице, но справитесь. А теперь попробуйте вымыть посуду после завтрака той же самой одной рукой. Попробуйте свернуть самокрутку, бля. Попробуйте одеться или раздеться. Попробуйте повозиться в саду: перекопать землю, посеять что-нибудь, собрать урожай, бля. Попробуйте, бля, приготовить се лазанью на ужин; то-то насвинячите кругом. А теперь попробуйте после етого убрать; так же, одной рукой. Вы справитесь, все ето очень даже можно сделать. Займет вдвое больше времени, бля, и стены свои испинаете ногами в хлам, но справитесь. Будет непросто, но справитесь. Что удобно делать одной рукой, так ето дрочить, тока придется обходиться без картинок. Разве что лечь на спину, поставить на грудь коробку бумажных салфеток, а журнальчик прислонить аккуратно к етой коробке, но тогда придется переставать дрочить каждый раз, как приспичит перевернуть страницу, а иногда журнал сползает, и приходится выстраивать всю конструкцию заново, а пока суть да дело, дружок уже свял, и кончается тем, что просто швыряешь все хозяйство на пол и орешь благим матом. Тебе-то хотелось всего лишь подрочить по-быстрому, типа, для облегчения, и вот вышел конкретный облом. Хреново.
За чаем выкуриваю две «ламбертины», потом отношу посуду в кухню и бросаю в раковине. После помою. Запиваю две кодеинки тепловатыми остатками чая, потом иду в ванную и включаю душ. Попробуйте чистить зубы одной рукой; попробуйте хотя бы пасту на щетку выдавить. Драишь пасть, вычищаешь гнилую ночную мокроту, и вдруг понимаешь, что стоишь так уже черти скоко, уткнув щетку в передние зубы, пялясь в фаянсовую гладь раковины. Должно быть, не меньше пяти минут стоял; ванная уже вся в пару, а у мя на подбородке слюна и пена, как у собаки бешеной. Думал ни о чем, стоял как истукан, все ето время пялясь вниз, шизанутый на всю голову. Куда я деваюсь, када я вот так? Я ваще здесь? Или в мя вселяется кто другой? Все, что я помню, на что надеюсь, и всяко разно, все ето говно, что у мя в голове — куда оно девается, когда я впадаю в етот, как его, транс?
Не знаю. Не знаю, бля, что происходит. Знаю токо, что я тогда в абсолютном покое.
Впереди целый день. Много чего может за етот день случиться. У мя желудок сжимается от одной мысли. Так всегда было, сколько помню. Сжимается, будто хочет отпрянуть от жизни и от етих дней, которые нам приходится проживать.
Влезаю в душ, ай, горячий, сволочь. Поворачиваю холодный кран и жду, чтоб струя стала похолоднее. Моя левая рука, укороченная рука с мово левого боку; доктор говорит, что зажила на диво, но я все вижу следы инфекции — красные пятна, и жжет. Иногда и воняет, вдруг пахнёт будто кислым молоком. Хотя сёдни вроде ничё. Я даже могу полюбоваться, как гладко сшита кожа, и срослась, что даже шва не осталось. Будто я так и родился; никогда и не был иначе как одноруким. Полутораруким. Ета штучка, что дергается у мя на левом плече, я всегда был такой, всегда так выглядел; у мя всю жизнь одна рука была наполовину из мяса, наполовину из воздуха. Вся атмосфера вместо левого предплечья, и словно бы всегда так было.
Как на нас все заживает. Наша удивительная способность к возрождению, как мог бы сказать Питер, бля, Солт, с етой своей благостной улыбочкой, бля, на морщинистой морде.
Ну ладно, шевелись, братан, делай день, бля; мойся, сушись, одевайся. Надеть новую флисовую толстовку, добротную, новую, в сине-зеленую шотландскую клетку, пришпилить рукав булавкой, собрать барахло, без которого нет жизни и движения — курево, зажигалку, бумажник, ключи, все такое. Взять кролика из его загаженного угла (катышки потом уберу), выйти в сад, сунуть кролика в крытый загончик, выдрать редиску из грядки и пихнуть ему туда. Почесать ему башку, сказать, что скоро вернешься. Глубоко втянуть в ся запах лиса, память о нем; горячий, густой, резкий мускус. Подумать, что за классный денек: из етих, ясных и прозрачных весенних дней, холодно, но солнечно, и свет такой пронизывающий, что каждый листок, каждая травинка светится своим собственным, неповторимым оттенком зелени. Море станет миллионом зеркал. Культя будет болеть и пульсировать, дребаная мигрень в локте. Но все-таки.
Обратно через квартиру, вырубить телик, открыть чуток переднее окно для воздуху. Махонькие Чарлины катышки. Выйти из передней двери, свернуть налево и идти, вниз, к гавани, к свалке, мимо валлийской начальной школы, где за ночь мороз нарисовал седые цветы на решетке. Нет, не так: просто изморозь наросла на невидимые цветы, что вечно цветут в металле. Приросла к ним, придав им видимый облик.
Вот пришел новый день. Еще один день, в котором я жив. Я, мой кролик и мой одноглазый лис.
Шаг 1: Мы признали, что бессильны совладать со своими пристрастиями, что не можем сами управлять своей жизнью. И что мы с радостью отдадим последние крохи самостоятельности, какая, может быть, у нас еще осталась, злобному придире, святоше, ханже, в прокуренной желтой комнатке в клинике Св. Елены, и той обширной, грозной организации, что стоит за ним. Еще мы признали себя ничтожествами, но если отступим когда-нибудь от этой клятвы, станем еще ничтожнее; даже не дерьмом станем, а глистами в дерьме. Глистами, жрущими дерьмо глистов, живущих в дерьме. Но все равно мы выбрасываем белый флаг. Смотрите, мы машем флагом. Одной, бля, рукой.
В машине
Они выезжают из города через Спик, где на круговой развязке А562 превращается в А561 и знаки указывают на Аэропорт, и Спик-Холл, и Ранкорн, и Северный Уэльс/Куинсферри. Слева крепостной стеной выстроились муниципальные дома, одинаковые, краснокирпичные, а над ними по косой взмывает самолет, покидая землю, укутанную жарким маревом, словно сияющим покрывалом невесты, и близящееся солнце отскакивает от несущихся в воздухе стекла и стали. Где-то справа, за допотопной фабрикой, что ныне распадается в бурый мусор, лиман, а за ним — их цель. Их машина — «моррис-майнор», старый рыдван, что трясется и кашляет и грозит развалиться на куски всякий раз, когда сидящий за рулем Даррен Тейлор пытается поддать газу. Чуть ускориться. Быстрее попасть на место назначения.
— Бля, это ж кусок говна какой-то, а не машина… Томми, бля, совсем оборзел, отправил нас на этом корыте, бля…
Алистер — пассажир — не отрывает глаз от «Дорожного спутника от „Ридерз Дайджест“», который он изучает, положив на колени, облаченные в тренировочные штаны.
— Тебе надо Ранкорн.
— Я знаю, что мне надо Ранкорн, Алли. Уж как-нибудь знаю, как выехать из этого сраного города.
— Ранкорн, а оттуда на М56 и пилить до… как его… вроде Хэпсфорда, или как он там. Съезд 14. Потом прямо через Честер, а оттудова по А55 и прямо на Балу.
— БЛЯ!
Даррен тычет в окно средний палец — фургончик «бедфорд» проехал слишком близко от его крыла. Водитель фургона заглядывает вниз, в «моррис», видит их — Даррена, у которого все пальцы унизаны золотыми гайками, густые вьющиеся волосы коротко стрижены, квадратная челюсть выпирает под выпученными черными глазами, и его пассажира, в бейсболке, с лицом остреньким, вроде куницы, ухмыляющимся, со слабым подбородком, что спрятан в стоячий воротник спортивного костюма, — и отстает, исчезает позади.
