Книга Дневник покойника - Андрей Троицкий

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76

– Это хорошо… Хорошо, что спасибо скажете.

– Мне не дает покоя один вопрос, – улыбнулась Дорис. – Вопрос деликатный. Не хотите, не отвечайте. Почему вы взяли фамилию матери?

– Все об этом спрашивают. Вам я честно отвечу. Только вы в своей книге напишите именно так, как я скажу. А скажу я вот что. Надо быть благородным человеком. Благородным во всем. И в большом, и в малом. Меня тошнит, когда отпрыски знаменитых людей с пеной у рта орут: знаешь, кто мой отец? Я не хотел всю жизнь оставаться в тени отца. Не хотел, чтобы люди говорили: вон сын Лукина пошел. Я не ждал и не жду от жизни никаких поблажек лишь потому, что мой отец знаменитый режиссер. Да, так и напишите: Грач не хотел налаживать благополучную жизнь, пользуясь его именем. Потому что у меня есть совесть. И принципы. Хотя многие люди в наше время считают эти понятия старомодным пережитком. – Он хотел еще что-то добавить, но промолчал.

В просветах между облаками появилось солнце. На пологом склоне, спускавшемся в низину, стали четко видны дикие фиолетовые цветы с высокими стеблями. Водная гладь реки заиграла металлическим блеском. На другой стороне Оки замер в вечном сне сырой хвойный лес. «Наверное, Лукин сидел здесь, на веранде, наблюдая за этим сонным лесом, за плавным изгибом реки и дикими цветами, стебли которых качал ветер», – подумала Дорис. Из состояния задумчивой созерцательности ее вывел голос Грача.

– Вообще-то я думаю поскорее расстаться с вещами отца, – он отхлебнул кофе. – Не потому, что мне деньги нужны так, что хоть в петлю полезай. Нет… На жизнь хватает. Но тут понимать надо, что ситуация деликатная. Любая вещица напоминает мне о нем, бередит душу, причиняет боль. Я человек чувствительный, сентиментальный. К чему мне лишние страдания, когда жизнь и так не сахар? Вы видели кресло в большой комнате? Ну, с бордовой плюшевой обивкой и бахромой? Если нравится, могу уступить для театрального музея. По разумной цене.

– Спасибо, я подумаю.

– Отец не был практичным человеком. – Грач вздохнул, словно и это воспоминание причиняло ему душевные страдания. – В свое время через Союз театральных деятелей можно было взять за бесценок большой участок земли на Рублевском шоссе. Там теперь загородные дома сильных мира сего. Членов правительства, сенаторов и даже людей повыше. Цены взлетели до небес, это самая дорогая в России земля. Да, отец дурака свалял. Тогда он говорил, что якобы ищет уединения. И вот купил кусок земли здесь, у черта на рогах, вдалеке от Москвы. Вбухал кучу денег в строительство дома. Сам делал его проект, рисовал, чертил… А что толку? За дом и землю больших денег не дают, я уже сто раз приценивался. Место красивое, но слишком далеко, и дорога плохая.

– Вы не расстраивайтесь.

– Я держусь, хотя по ночам не сплю, – кивнул Грач. – И о продаже дома пока думать рано. Для начала надо барахлишко загнать. Вон в кладовке пальто висит, новое, ратиновое. Сам бы его носил, но рукава коротковаты. Отец сшил его у одного московского портного за год до смерти. Жаль, пофорсить не успел. Хорошая вещь, такое пальто не стыдно и в музее повесить. Да что там пальто… Вы видели большой диван с гнутыми ножками?

– Это какой же?

– Ну, в столовой на первом этаже? На гнутых позолоченных ножках? Старинная историческая вещь, лет сто ему, а обивка даже не прохудилась. Отец любил вздремнуть на нем после обеда. Ну, такой диван вообще любой музей мира украсит. Вы его выставите у себя там в экспозиции, поставите табличку и напишете, что хотите. Ну, якобы на этом диване Лукин размышлял о судьбах современного театра, его посещали гениальные идеи и все такое прочее. Я дорого не прошу…

– По поводу кресла, дивана и других вещей не было распоряжений спонсора. Думаю, найдется меценат, который согласится приобрести некоторые вещи для театрального музея.

– Меценату без разницы, что приобретать, – заявил Грач. – Этот меценат, может, и в театре был всего пару раз в жизни, ни черта не смыслит в режиссуре, о моем отце даже не слышал. А все истраченные деньги ему с налогов спишут. Я же знаю всю эту механику, сам бывал за границей. И с иностранными меценатами ведро водки выпил. Они только об одном думают: как им поскорее потраченные деньги вернули.

Дорис почувствовала, как со дна души поднимается муть, застилающая светлую картину природы. Подавляя внутреннее раздражение, она с трудом находила силы для продолжения разговора с этим мужчиной, слишком самоуверенным и не слишком умным. Надо оставаться спокойной и собранной, сказала себе Дорис; впереди много работы, хочется того или нет, но кое-что зависит от сына Лукина. Ведь это он, пусть не безвозмездно, разрешил провести в этом доме столько времени, сколько ей нужно.

– Люди, которые жертвуют деньги на создание музея, как правило, заядлые театралы, – возразила она. – И еще: государство не возмещает расходы людей, которые занимаются благотворительностью. Меценату списывают с налогов не более тридцати процентов от его затрат.

– Тридцать процентов тоже немало. – В душе Грача окрепла надежда, что дачную мебель удастся продать за хорошие деньги. – Вообще-то говоря, вы приехали вовремя. Я бы мог много ценных вещей уступить вашему музею. Ну, раз такой интерес в мире к моему отцу. А то здесь разворуют все, растащат… Тут деревня рядом, все знают, что известный режиссер «дуба врезал». А если человек известный, значит, у него в доме матрасы деньгами набиты. И подушки тоже. Залезут ночью, сопрут, что под руку подвернется. И дом сожгут – просто так, ради хохмы. Правда, вечером сюда приходит мужик. Вроде как охранник. И ружье вон в кладовой стоит… Но на одного сторожа надежды мало.

– Ну, не сгущайте краски.

– Я не сгущаю, наоборот… Или еще хуже получится. Какой-нибудь хрен из Министерства культуры вдруг узнает, что к вещам отца проявляют интерес иностранцы, да еще из американского музея, и решит, что все эти вещи – национальное достояние России. Выпустят соответствующую бумажку. Первым делом запретят вывоз вещей за границу. Меня заставят продать все государству – разумеется, за сущие копейки. Заберут все до последней пуговицы от штанов. Самое ценное чиновники по домам растащат. А что похуже – мыши на складе сожрут.

Стрельба стихла, когда полицейская машина с синей полосой на кузове перескочила неглубокую канаву, полную дождевой воды, ударила передком в штакетник забора и, разломав доски и перекладины, остановилась наискосок от деревянного дома. Застекленная веранда и три окна, в которых горел свет, смотрели на дорогу. В этом неярком свете можно различить пару молодых деревьев и кусты роз перед входом.

На ступеньках крыльца лежал полицейский в расстегнутом кителе; одна рука завернута за спину, вторая выброшена вперед, будто он хотел что-то схватить, но не смог дотянуться. Простреленная фуражка валялась на площадке перед домом, вымощенной искусственным камнем. В двух шагах от фуражки лежала на боку здоровая серая собака, кажется немецкая овчарка. Она была еще жива, шевелила передними лапами и тихо скулила.

Фары погасли. Три полицейских выбрались через правые дверцы и, присев на корточки, укрылись за машиной, проверяя оружие. Моросил дождь, где-то далеко за лесом грохотала гроза, озаряя горизонт всполохами молний. И темный небесный свод дрожал, готовый расколоться и рассыпаться, словно битое стекло. Со стороны дома ударил выстрел, сверкнула далекая молния, эхом отозвался удар грома за лесом. Вторая пуля, выпущенная из крупнокалиберного карабина, пробила переднее колесо машины.

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76