куда я», выяснил, что я пришел учиться для трудоустройства на 13-ю подстанцию, и сказал: «Ну, ты посмотри расписание, какие лекции нужны – походи. Когда будут зачеты и экзамен – я тебе сообщу».
Я продолжил искать вакансии и периодически совался на различные собеседования. В основном в маленькие частные конторки. Они, в отличие от городских больниц, готовы были меня брать. Но артачился я – то из-за низкой зарплаты, то из-за непонятного правового статуса заведения, то еще из-за какой-нибудь глупости.
Надо сказать, что я никогда не рассылал свое резюме. Во-первых, мне было важно приехать и своими глазами посмотреть, что это за организация. Я ориентировался не столько на какие-то объективные факторы, сколько на свои ощущения от того места, куда я приехал. А во-вторых, «торговать лицом», то есть производить впечатление при личной встрече, у меня всегда получалось лучше, чем вступать в переписку или договариваться по телефону.
Очередной раз лазая по сайтам с вакансиями, я наткнулся на объявление, что в СИЗО-1 требуется врач-психиатр на 0,5 оклада, с какой-то низкой до смешного зарплатой. С учетом учебы на врача скорой помощи работа на полставки меня устраивала. И я пошел. Не столько трудоустраиваться, сколько посмотреть на это место. Ведь любому интересно увидеть тюрьму изнутри, особенно когда никогда там не бывал.
Я в тюрьме
Уже при первом посещении тюрьмы это место показалось мне родным. Будто я всегда здесь был. В этих обшарпанных стенах, среди массы хмурых людей чувствовались сила, основательность и время. Оно было густое, плотное и со специфическим запахом.
В первый свой визит я думал, что это собеседование перед приемом на работу, переживал и даже готовился. Оказалось, это не столько собеседование, сколько приоткрытая дверца, в которую я заглянул из любопытства, а с той стороны предложили войти, причем так, что сразу стало понятно – меня давно ждали.
Когда я только вошел на территорию психиатрического отделения, меня ошарашил крик. Вопль. «ДУРДОМ!» – это начальница так отвечала на все входящие звонки. Она была очень громкой, большой и добродушной. Женщина в погонах майора, крайне эксцентричная и проницательная особа. И вместо того чтобы показывать отделение, куда меня привел какой-то сотрудник, она тут же усадила меня пить чай.
Такое собеседование меня изумило. Таким оно у меня было единственный раз в жизни. Где официоз? Где полчаса ожидания, прежде чем войти в кабинет начальника? Где надменный и оценивающий взгляд сверху вниз?
Буквально через пару минут в ее маленький кабинетик вихрем ворвался какой-то бодрый старичок с усами и чашкой кофе в руке. Впоследствии сыгравший важнейшую роль в моей судьбе человек. Мне не задали ни одного вопроса. Спрашивал только я. На мои расспросы отвечал в основном он.
– Какая работа мне предстоит?
Когда я только вошел на территорию психиатрического отделения, меня ошарашил крик. Вопль. «ДУРДОМ!» – это начальница так отвечала на все входящие звонки.
– Работать? В тюрьме не надо работать, в тюрьме надо быть.
– С какими пациентами предстоит работать?
– Ургентная психиатрия.
– Каков средний период лечения на отделении?
– СИЗО, следственный изолятор, называют вокзалом, и это очень точное определение. Кто-то здесь на час-два, кто-то на день, неделю, месяц. Другие задерживаются годами. У нас был пациент, который лежал на отделении три года, – судья потеряла дело, а он никуда не спешил, вел себя незаметно, и про него все забыли…
У меня было много вопросов. Я всегда предполагал, что все отделения устроены примерно одинаково. И это так. Но нюансы… Здесь их было слишком много.
К концу нашей беседы к нам присоединился прихрамывающий, с огромными руками главврач. С ним разговор был уже более предметным и конкретным.
Тогда я ничего не понял… Но решил остаться.
А потом органы безопасности два месяца проверяли мою благонадежность, и под конец календарного года меня взяли. Оформив меня на полставки, главврач сказал, что мне надо приходить два раза в неделю.
Ага.
Я был как влюбленный школьник, который впервые ощутил радость женских объятий. Я был готов на все, лишь бы пребывать в них все свое время, прерываясь лишь на короткий сон и отправление естественных нужд. Я приходил на весь рабочий день, каждый день. Первые месяцы ни черта не понимал, но не хотел уходить.
Как-то очень быстро я врос в эту систему. В пенитенциарную систему. Или я и был ее частью, или она меня так легко приняла. Уже через полгода, помимо основной работы в «Крестах», я консультировал женский изолятор и строгую колонию, куда приезжал раз или два в неделю.
Первые два года я проработал в качестве вольнонаемного сотрудника, ведь аттестованная врачебная ставка была только одна. И она была у начальницы отделения. В этом были и плюсы, и минусы. Как вольнонаемного меня не касалась вся та часть работы, которая относится к «несению службы». Ни внезапных построений, ни рапортов начальству, ни прочей рутины человека в погонах. В остальном же я подчинялся тому же режиму и делал ту же работу, что и все сотрудники.
Одним из очевидных плюсов для меня был тот факт, что мне не нужно было носить форму. Если первое время я регулярно носил халат, чтобы у встречных было понимание, кто я вообще такой, то через несколько месяцев, когда большинство уже знало меня в лицо, я вовсе перестал его надевать. Это меня радовало. Терпеть не могу форму в каком бы то ни было виде. Даже в период моей работы на скорой помощи я стремился не носить форму, накидывая служебную куртку с красным крестом поверх повседневной одежды только перед посещением очередного адреса.
За два года все руководство привыкло видеть меня только в рубашке или пиджаке. И, уже когда я получил погоны, это сослужило мне добрую службу: меня не заставляли облачаться в эту синенькую форму с красными полосами на брюках. Точнее, это был своеобразный триггер, знак, что кто-то из начальства недоволен моей работой, но прямо «предъявить» ему нечего. В этой ситуации начинались придирки – почему я не в форме на режимной территории. Поняв причину «предъявы» и все исправив, я снова облачался в привычную мне одежду.
В первый же день моей работы мне выделили отдельный кабинет.
Кабинет! Не место за столом, не стол в углу общего помещения, а полноценный, только мой кабинет.
Он представлял собой помещение в 7,5 квадратного метра – бывшая камера со столом, стулом и вешалкой. И все. Вообще все…
Я был счастлив безмерно. Первый день – а у меня отдельный кабинет!
Когда я только вышел на работу, начальница отделения была в отпуске. Тот самый старичок с усами исполнял ее обязанности и, казалось, очень нехотя и не торопясь вводил меня в жизнь отделения. Оглядевшись, я обнаружил, что не до конца понимаю, как именно проходит рабочий процесс, и решил поступить самым простым образом. Когда не уверен в себе – выполняй инструкцию. Даже если где-то ошибешься – всегда можно будет сказать, что делал так, как написано.
Но должностной инструкции не оказалось. Ее не было вообще. Ни у кого. Тотальное разгильдяйство – одна из ключевых особенностей пенитенциарной системы России. Позже, года через три работы на отделении, когда я был уже его начальником, я сам писал эти инструкции на всех сотрудников для какой-то очередной проверки. Ладно.
Вроде у меня есть какой-никакой опыт и интуиция. В первые дни я решил не лезть на рожон, не проявлять инициативу, а выполнять только то, что мне скажут.
Собственно работа врача на этом отделении состояла из четырех компонентов:
1) ведение (диагностика, лечение) пациентов отделения;
2) амбулаторное консультирование;
3) первичный осмотр всех вновь прибывших в СИЗО;
4) работа с документами.
Сначала у меня были какие-то единичные пациенты, которых я курировал самостоятельно, согласовывая с начальницей только назначаемую терапию. Я прилежно исполнял все, что мне говорили, и старался не делать ни шага в сторону.
Постепенно и первым делом на меня переложили самую нудную часть работы – входящую корреспонденцию и ответы на все многочисленные запросы из судов, следственных органов, от адвокатов, общественных наблюдателей и так далее.
