выбрала «Hande hoch». Даже не знаю нахуя. Даниил, к примеру изучал «English beach», и ему нормально, не пришлось изучать другой иностранный язык. Кто же тогда знал, что на Журфаке нужен английский. Пришлось побегать по репетиторам. К счастью, я не совсем тупая, и кое-как, с трудом, с натяжкой я выучила его, не досконально конечно, но «троечник» меня вполне устраивал, я никогда не гналась за хорошими отметками. Тетя, конечно, от этого в восторге не была, но бедной женщине пришлось смириться. Отец забил на нас с Даниилом большой и толстый болт, пропадая в офисе. Офисный планктон. После развода с матерью, которая проснулась в холодном поту, средь ночи, поняла, что совершила ошибку, выйдя замуж за Романа Журавлёва, и поебать, что ошибке, Настеньке на то время было четырнадцать годиков, а Даниилу восемнадцать. Отец свое горе лечил с помощью труда, а не как многие с помощью стакана с содержанием сорока пяти градуса. Его мы с братом вовсе не виним, нам больше всего смешно оттого, что в социальных сетях, так называемая мамаша выкладывала фотографии со своим бойфрендом, который явно младше её на десять лет. Нимфоманка. Она гуляла ещё и во время брака. Как говорила тётя Зара: «Толку от неё не будет». Женщина, которой было всего ничего, была единственным человеком, который когда-либо любила нас. Вот нас она и приютила, когда ей было всего каких-то двадцать восемь. Из-за проблем по женской части, она не могла иметь детей, поэтому самого нашего рождения она лелеяла нас и сдувала пылинки, но наказывала жёстко и без жалостливо. Бить — никогда не била, но вот запугивать любила, угрожая, что отдаст меня в интернат, а брата выгонит на улицу, чего не случилось. В ярости она могла сказать, что угодно, но потом приходила первой мириться, хотя косячили мы жестоко. В семнадцать я в первые пришла пьяной, и тогда весь дом слышал крики. Жили мы на девятом этаже, но это не мешало слухам распространяться по всему дому. Со временем мой брат стал «алкашом», а я малолетней «наркоманкой». Такие вот пироги с котятами.
Подойдя к входной двери, я заметила берцы брата, от чего чуть ли не сползла по стеночке. Я обожала мужские вещи до такой степени, что даже у брата в детстве тырила нижнее белье, и напяливала на себя, от чего потом Даниил стремался надевать его и отдавал мне. Только вы ж не подумайте, трусы я стиранные носила, а не те, которые изысканно валялись в корзине с грязным бельем. Хватая связку ключей, которые висели на вешалке, я посмотрела на берцы брата, а после на свои грязные кроссовки, снова на берцы, на кроссовки, после опять на мужскую обувь. Вообще-то у меня нет времени чистить свои кроссы, которые я разносила, как шлепки. Да и мне так бы хотелось надеть берцы. Вы бы их видели. Они такие большие, высокие, чёрные, зашнурованные, чистые. Вот что-что, а Даниил всегда был чистоплюем. У него всегда все блестит. Глядя на эту красоту, можно сойти с ума. А ладно, с кем чёрт не шутит. Попиздит и перестанет, я же его единственная любимая сестричка, которая всегда выручает во время похмелья, подавая минералку, прикрывая жопу, когда где-то сутками пропадает за очередным бухачем. Я многое для него делаю.
Засовывая ногу в растоптанный сорок четвертый, я с восхищением смотрю на берцы, которые очень велики для моего тридцать восьмого размера, но я этого почти не замечаю, меня ослепляет свет, исходящий от обуви. Зашнуровав, надеваю темно-зеленую парку, вешаю на плечо уже приготовленный мною вчера рюкзак с тетрадями, и выхожу из дому. Закрывая двери, чтобы не дай бог никого не украли, а то там такие кадры у нас в квартире, жалко их, не с кем потом пить будет.
Вызвав лифт, я поглядываю на время, и хмурюсь. Я снова опаздываю. Меня так и отчислить могут, все-таки не в ПТУшке ведь учусь. Открылась дверца, войдя я начала копошиться в рюкзаке, в надежде достать телефон. Но я не я, если что-то не забуду. А так могла позвонить Ирке и сообщить о своем опоздании. Ладно, придется смириться с участью человека-невезения, и опять с пунцовым лицом извиняться перед Ангелиной Петровной. Бедная англичанка-пенсионерка, наверное, из-за меня она не возлюбила понедельники, ибо я всегда умудряюсь опаздывать.
Лифт останавливается, и я выбегаю из него, ногой открываю входную дверь. Уже на улице я со всех ног бегу на остановку, на которую уже приехал автобус. Ещё чуть-чуть, и я добегу. Но судьба это или случайность, перед носом закрываются двери, и транспорт двигается с места. Мозгов много не нужно, чтобы побежать следом за транспортом.
— Стой! — кричу я, махая руками. — Тормози, я тебе приказываю! — не своим голосом горлопаню, на меня из окна смотрят люди, как на ненормальную, сбежавшуюся из диспансера. Небось они думают, что мне сорок уколов в живот делают.
Бежать неудобно, берцы большие, я начинаю спотыкаться, и падать на асфальт, лицом в лужу.
— Твою дивизию! — ругаюсь я. — Да чтоб у тебя бензин кончился! — возгласила я, пригрозив кулаком. Да как так-то? Почему со мной вечно что-то приключается. Слышу, как сзади сигналит машина, поворачиваю голову и вижу своего спасителя. Вова, сидящей за рулем, машет мне, мол «давай быстрее, садись, опаздываем», — указывая в конце на наручные часы. Долго не гадая, не думая, отрываюсь от земли и направляюсь к синенькой «Хонде». Если бы не он, я бы так и лежала на асфальте, пуская скупую, студенческую слезу.
— Журавлёва, ты что, не выспалась? — пошутил Блинов, затем посмотрел на моё лицо, и усмехнулся.
— Не добивай, Блин, — протягиваю я, затем он закрывает нос, и подвигается поближе к своей двери.
— Фу, не дыши на меня, пьянь, а то ещё остановят и оштрафуют, — выдает белобрысый парень, открывая свое окно. — У меня уже стекла запотели.
— Да, закрой ты окно, на дворе не май месяц! — возглашаю я.
— Алкоголичка! — выдает тот, закрывая окно.
— Кто бы говорил, а не на тех ли выходных кое-кто собирался овладеть Иркой, в итоге на утро проснулся с Олежкой в обнимку, — вспомнила чудные выходные на дачи Блинова.
— Да харе уже вспоминать, — пробурчал Вовка. — Лучше займи свой рот, а то тебя спалят, — достает пачку с мятными жвачками.
— Thanks very much, — благодарю друга, беру две
