— Помнишь меня? — спросил старик.
— Ага, — пробормотал Жосс. — Я еще не родился, когда ты умер, так что я тебя не оплакивал.
— Слушай, парень, мог бы не оговаривать, все-таки я твой гость. Сколько тебе стукнуло?
— Пятьдесят.
— Жизнь тебя потрепала. Выглядишь старше.
— Тебя не спросил! И вообще я тебя не звал. Ты тоже страшён был.
— Не груби мне, мальчишка! Ты знаешь, каков я бываю, если меня разозлить.
— Ага, это было известно всем. Особенно твоей жене, которую ты всю жизнь колотил.
— Ладно, — поморщился старик, — это старая история. Тогда время такое было.
— Черта с два! Это ты сам такой был. Не ты ли ей глаз вышиб?
— Слушай, не будем же мы про этот глаз двести лет толковать?
— Почему бы и нет. Для примера.
— Тебе ли, Жосс, читать мне мораль? Не ты ли ударом сапога чуть не отправил на тот свет человека на набережной Гильвинека? Или я что-то путаю?
— Это была не женщина, во-первых, и даже не мужик, это во-вторых. Это был бурдюк с деньгами, которому плевать, что другие сдохнут, лишь бы деньги грести лопатой.
— Ну да, знаю. Не мне тебя осуждать. Но ведь это не все, приятель, для чего ты меня позвал?
— Я уже сказал, не звал я тебя.
— Ты похож на свинью. Тебе повезло, что у тебя мои глаза, а то врезал бы я тебе. Представь себе, я здесь потому, что ты меня вызвал, только так и никак иначе! Впрочем, мне этот бар не нравится, музыка мне не по вкусу.
— Ладно, — примирительно сказал Жосс. — Заказать тебе стаканчик?
— Если сможешь руку поднять. Потому что, позволь тебе заметить, свою дозу ты уже принял.
— Не твоя забота, старик.
Предок пожал плечами. Он всякого повидал, и этому сопляку не удастся его разозлить. Этот Жосс из породы Ле Гернов, сразу видно.
— Ну, что, — продолжал старик, потягивая свой гидромель,[1]— ни жены у тебя, ни денег?
— Угадал, — ответил Жосс. — А раньше, говорят, ты таким умником не был.
— Это потому, что теперь я призрак. Когда помрешь, узнаешь много нового.
— Что правда, то правда, — пробормотал Жосс, с трудом протягивая руку в сторону официанта.
— Если дело в женщинах, не стоило меня звать, тут я тебе не помощник.
— Да уж догадываюсь!
— Но если ищешь работу, тут ничего хитрого нет, парень. Иди по стопам своих предков. Какого черта ты торчал на катушечной фабрике? Вздор! И потом, с вещами будь осторожней. Снасти еще туда-сюда, но не катушки и нитки, я уж не говорю о пробках, от них вообще лучше держаться подальше.
— Знаю, — ответил Жосс.
— Пользуйся своим наследством. Продолжай семейную традицию.
— Я не могу быть моряком, — раздраженно буркнул Жосс, — меня выгнали.
— Господи, да кто тебе говорит о море? Можно подумать, в жизни есть только рыба! Разве я был моряком?
Жосс опустошил стакан и задумался.
— Нет, — проговорил он наконец. — Ты был вестником. От Конкарно до Кемпера ты разносил новости.
— Вот именно, парень, и я горжусь этим. Ар Баннур,[2]вот кем я был, вести приносящим. На южном побережье никого не было лучше меня. Каждый божий день Ар Баннур входил в новую деревню и в полдень возвещал новости. И скажу тебе, были такие, что дожидались меня с рассвета. Я обходил тридцать семь деревень, не дурно, а? А сколько народу? Людей, которые не были оторваны от мира? И благодаря кому? Мне, Ар Баннуру, лучшему собирателю новостей в Финистере. Мой голос разносился от церкви до реки, где стирали белье, и я все помнил наизусть. Все задирали головы, чтобы послушать меня. И мой голос нес жизнь, вещал о мире, а это тебе не рыбу ловить, попомни мое слово.
— Угу, — промычал Жосс, прихлебывая прямо из бутылки, стоящей на стойке.
— Это я объявил о провозглашении Второй империи. Я ездил верхом в Нант, чтобы узнать новости, и доставлял их домой свежими, как воздух моря. О Третьей республике объявил по всему побережью тоже я, ты бы слышал, что за шум поднялся. Я уж не говорю о местных делишках — свадьбы, похороны, ссоры, находки, потерявшиеся дети, прохудившиеся сабо, именно я возвещал обо всем этом. В каждой деревне меня ждали бумажки, чтобы я их прочел. Помню как сейчас, девчонка из Панмарша призналась в любви парню из Сент-Марина. Дьявольский скандал разразился, и кончилось смертоубийством.
— Мог бы и промолчать.
— Знаешь что, мне платили за то, чтобы я читал, и я делал свою работу! Если не читаешь, значит, обкрадываешь клиента. А мы, Ле Герны, может, и неотесанные чурбаны, но не разбойники. Драмы, любовь и ревность рыбаков — меня это не касалось. Мне хватало и собственной семьи. Раз в месяц я возвращался домой повидать детишек, сходить к мессе и женку трахнуть.
Жосс вздохнул над своим стаканом.
— И деньжат им оставить, — твердо закончил пращур. — Жена и восемь ребятишек, ведь приходилось их кормить. Но поверь мне, с Ар Баннуром они никогда не испытывали нужды.
— В оплеухах?
— В деньгах, дурачок.
— Неужто так хорошо платили?
— Сколько душе угодно. Если и есть на земле товар, который никогда не залежится, это новости, и если есть жажда, которую невозможно утолить, это человеческое любопытство. Вестник что твоя кормилица. Молоко у него не переводится, а ртов предостаточно. Слушай, парень, если будешь столько пить, вестника из тебя не выйдет. Это ремесло ясного ума требует.
— Не хочу тебя расстраивать, предок, — покачал головой Жосс, — но «вестник» — такой профессии больше нет. Сейчас и слова-то такого никто не знает. «Сапожник» — да, но «вестник» — такого слова даже в словаре нет. Не знаю, следил ли ты за новостями с тех пор, как умер, но здесь многое изменилось. Никому теперь не нужно, чтобы в ухо ему орали на церковной площади, у всех есть газеты, радио и телик. А если подключишься к Интернету в Локтюди, сразу узнаешь, если в Бомбее кто-то описается. Вот и представь.
— Ты меня и впрямь за старого дурня держишь?
— Я просто тебе рассказываю. Теперь ведь моя очередь.
— Бедняга Жосс, ты решил сдаться. Подними голову. Ты совсем не понял, о чем я тебе толковал.
Жосс поднял голову и мутным взглядом уставился на прапрадедушку, который величаво спускался с табурета. Ар Баннур был высок для своего времени. Это правда, что он похож на этого мужлана.
— Вестник, — сказал предок, твердо опираясь на стойку, — это Жизнь. И нечего болтать, что никто не знает это слово и что его нет в словаре, скорее это Ле Герны выродились и не достойны больше о ней говорить. О Жизни!
