class="empty-line"/>
Соломон упомянул, что ткань пиджака и брюк может служить лёгким бронекостюмом. Останавливает мелкие пули и скользящие удары холодного оружия.
Впрочем, на вид ничего особенного: двигаясь к автоматическим дверям в людской толчее, он заметил множество таких же серых, со стальным отливом костюмов. Тёмные очки, ослепительные рубашки, лицевые маски из нанопоры — официальная форма одежды деловых людей города Токио.
В первый миг поразила густота трафика.
Народу было чуть меньше, чем на стадионе во время концерта. Все двигались, куда-то спешили, толкаясь локтями и наступая на ноги — пренебрежение личным пространством было такой же неотъемлемой частью уличной жизни, как глянцевые плащи, широкие чёрные зонты и вечный, никогда не стихающий дождь.
Повинуясь тихому шепоту в голове, он поднял руку. К обочине мгновенно подрулило такси: желтые целлулоидные бока и чёрные шашечки.
Открыв дверцу, Мирон в первую секунду отшатнулся: машиной управлял человек. Тёмное мятое лицо, форменная фуражка, внимательные, похожие на изюминки глаза… Низ лица водителя закрывала нанопора — похоже, в Японии без масок никто на улицы не выходил.
Поборов замешательство, он скользнул на заднее сиденье. Скрипнул кожезаменитель, пахнуло выхлопными газами и чуть подкисшей едой — на переднем сиденье, рядом с водителем, лежала коробка с бэнто. Пластиковые палочки торчали из приоткрытой крышки, а внутри мелькнуло что-то ядовито-розовое.
Такси будто выехало из прошлого века: двигатель внутреннего сгорания, коробка передач с длинным рычагом, на конце которого, в капле силиконового герметика, застыл желтый скорпион.
Двигатель урчит негромко, но с хриплыми переливами, как страдающий одышкой пенсионер.
— Отель Империал, пожалуйста.
Он тщательно произнес японские слова, подсказанные программой. Водитель кивнул и рванул с места. Мирона вдавило в мягкую, кое-где аккуратно заштопанную спинку сиденья.
Такси резко вклинилось в поток машин — мешанину электромобилей, похожих на разноцветные леденцы, велорикш, желтых таксомоторов и длинных, отсвечивающих никелем лимузинов. На хищных боках серебристая морось капель, за тонированными стёклами — смутные фигуры пассажиров.
Внезапно Мирон ощутил острую тоску по дому.
Говорят, каждое живое существо, удаляясь от дома, издаёт ментальный крик, пропорциональный расстоянию. Так вот, его ментальный крик можно было услышать на Лунных Станциях — и это без всяких усилителей.
— Длина улиц Центрального Токио — более тридцати тысяч километров, — вещал голос программы. — Количество домов — более десяти миллионов…
— Программа, — позвал Мирон. — Ты можешь изменить профиль?
— В меня заложены такие функции.
— Мелета. Ты сможешь воспроизвести её голос и манеру речи?
— Можешь не сомневаться, дурачок.
Он вздрогнул. Показалось, что девушка сидит рядом: серебряные колечки подрагивают в такт толчкам автомобиля…
— Убери профиль, — выдохнул он. — Только имя. Отныне откликайся на имя Мелета.
— Принято.
До отеля Империал они добирались почти два часа. От обилия неона, голо-реклам размером с небоскрёб, рёва клаксонов и неумолчного шума дождя у Мирона разболелась голова. Остро захотелось принять дексамин, но программа отсоветовала: искать дилера в незнакомом городе очень опасно.
Район Гиндза. Калейдоскоп модных бутиков, баров, чайных — как раз то, что нужно любому гайдзину, оказавшемуся в Токио впервые. Поэтому программа и выбрала отель Империал — старый, респектабельный, с европейскими номерами и кухней.
Неподалёку — по Токийским меркам — располагался университет Мэйдзи, последнее место работы профессора Китано.
Проверив номера кредитных чипов, которыми его снабдили еще в Москве, Мирон понял, что о деньгах можно не беспокоиться. С другой стороны: а чего еще ожидать от Анонимусов, вездесущих хакеров, жонглирующих мировой экономикой, как парочкой апельсинов?
Поразила в первую очередь Ванна. В относительно небольшом номере она занимала места больше, чем двухспальная, но какая-то укороченная кровать. Стоя на возвышении, переливаясь всеми оттенками медовой плёнки на золотой поверхности, она больше говорила о роскошных термах Каракаллы или львином ложе царицы Клеопатры, чем о современных хай-тек технологиях.
Опустив чемодан с конструктом на кровать, Мирон провёл ладонью по верхней крышке. Та мгновенно откликнулась на прикосновение: в центре проплавилось — будто тонкий ледок на солнце — небольшое отверстие, которое постепенно разошлось, открывая аморфное, постоянно меняющиеся нутро. Нежный женский голос произнёс что-то по японски.
— Нет, спасибо, — по интонации Мирон понял, что его приглашают залечь в гель и отправиться в Плюс. — Я уж как-нибудь на кровати…
Соблазн был велик. Очень велик. Но зная, что Платон в это время заперт в железном ящике, не имея возможности даже поговорить, он просто не сможет расслабиться.
— Желаете ужин в номер? Массаж? Другие развлечения?
Управляющий Иск-Ин перешел на русский, как только услышал голос Мирона.
— Обойдусь, — буркнул тот. Кислый привкус самолётной еды еще оставался на языке и сдабривать его новыми ощущениями он просто побоялся: джетлаг, в купе с незнакомыми продуктами, мог надолго вывести желудок из строя.
Поискав розетку он определил, что коннектор, данный Соломоном, для подзарядки в гостинице совершенно не годится: другие отверстия входа, другое напряжение. Для того, чтобы достать подходящий переходник, нужно спуститься в фойе, отыскать магазин электроники и объяснить тому, что нужен девайс для того, что еще в принципе не существует.
На это не было сил.
Уже засыпая в короткой, но довольно удобной кровати, он подумал, что переходник можно было заказать с доставкой в номер, и тут же провалился в сон.
Проснулся от лёгкого намёка на движение. Даже почудилось, что он лежит в спальном вагоне синкансена — едет к бабушке, в Калининград. Но открыв глаза, вспомнил.
Он, мать его так, в Японии. В Центральном Токио.
Двигался сам отель: здание незаметно разворачивалось вслед за солнцем, как подсолнух. Фасад, сплошь из солнечных батарей, впитывал энергию зарождающегося утра. А ощущение движения создавали мириады микрозаслонок, регулирующих освещение в комнате.
Принимая душ, проводя по зубам нано-щеткой, накладывая депиляционный гель на щеки, Мирон анализировал свои ощущения: душевный подъём, ожидание чего-то нового и почти животный, иррациональный страх перед неизвестностью.
Костюм, отлежавшийся за ночь и сам себя погладивший, выглядел безупречно, словно его только что вынули из упаковки в лучшем магазине Тибы, но Мирон посмотрел на него с отвращением. Формализация дресс-кода вызывала бурную волну протеста. Но делать нечего: тратить время на поиски джинс он не мог.
А вот кофе в отеле был отвратительным…
Прошелся пешком до станции Сингакудзи. Перед глазами, как вспышки на солнце, высвечивались незнакомые названия. Раздражая своей навязчивостью, они мешали сосредоточиться на действительности. Мирону всё время казалось, что он в Плюсе, изучает локации незнакомой игры.
— Мелета, — позвал он одними губами. — Отключи визуалку. Только голосовая связь.
Вспышки погасли и глазам сразу стало легче.
Дождь наконец прекратился. В ветвях деревьев вовсю чирикали птички — или, скорее, искусные симуляции, потому что никакие птицы не захотят жить в пластиковой листве.
Мирон сел на электричку до университета Мэйдзи.
Утренний Токио разительно отличался от ночного. Было часов десять утра по местному времени, служащие разъехались на работу и в вагоне сидели только пожилые матроны и мамаши с маленькими детьми в робоколясках.
Свет заполнял всё пространство, высвечивая аккуратно затёртые следы надписей на стенках вагона. Вымытые стёкла отбрасывали солнечные зайчики на пластиковые сиденья, отражались в очках пожилых матрон. Уши всех без исключения — и старых, и молодых — были заткнуты Плюсами.
Глядя в окно, Мирон ощущал себя первой рыбой, которая решила сменить плавники на конечности и выбраться наконец-то на сушу.
Всё свою жизнь он знал, что не один. Связь с братом, как незримая пуповина, привязывала его к реальности. Каждый день, вставая с постели, он думал: а что сейчас делает Платон? Эти мысли раздражали, бесили, он пытался от них избавится, отправляясь в многочасовые трипы по мирам Плюса, но никогда не переставал ощущать себя частью целого.
И вот теперь он остался один. Мать не в счёт. После смерти отца она попросту забила на детей, бросившись лихорадочно устраивать личную жизнь. Счастливой это её не сделало — судя по количеству выпивки, которая требовалась ей, чтобы прожить день, а затем — следующий и так далее… Но Мирон с Платоном об этом не жалели. Они привыкли быть одни. Одни, но вместе.
Теперь эта связь нарушена. Мирон не был уверен, насколько сильно — ведь он всё еще мог поговорить с братом, позлиться
