не зовет меня так.
Так называет меня мужчина, который иногда приплывает к нам на лодке.
Он некрасивый, совсем лысый, но добрый. Про себя я зову его Солнцем, ведь он у нас такой же редкий гость. Он ловко выпрыгивает из лодки, одним рывком вытаскивает ее из воды, и если я уже на берегу (а я всегда на берегу, когда он приплывает к нам, я чувствую за день его приближение), то встает на одно колено передо мной и говорит:
– Здравствуй, пряха.
Старик тоже приходит на берег, но мужчина ему не нравится. Старик молча забирает у него мешки с едой и одеждой. Все для меня. Потому что я пряха.
Кто так решил и почему, я не знаю.
Но старик и мужчина твердят мне это, сколько я себя помню.
Говорят, я буду прясть особые нитки.
Говорят, что я избранная.
Что мне на плечи ляжет «бремя ответственности».
Что я должна быть умной, наблюдательной, поменьше болтать и побольше слушать.
Именно так ведут себя пряхи, говорят они.
Иногда я смотрю на старика и с ужасом думаю, как мы жили, когда я была совсем маленькой и беспомощной? Как он меня кормил? Как мыл? Ему противно ко мне прикасаться, и его передергивает, когда мы случайно сталкиваемся в узких дверях домика. Наверное, он просто бросал меня тогда в море. Может быть, привязывал веревкой, чтобы меня не унесло волной, а потом вытаскивал и накрывал простыней. Я не могу представить, чтобы он баюкал меня, носил на руках или держал на коленях. Наверное, я никогда не плакала.
Каменные четки
Я всегда просыпаюсь, когда солнце вываливается из своей люльки, полной холодных серых облаков. Из-за этих облаков я его не вижу, но понимаю, что день начался, потому что густая тьма становится прозрачной, как вода, воздух из черного превращается в серый, а тюлени шумно плюхаются с камней в воду.
Я встаю и первым делом прибираю постель, одеваюсь, расчесываю волосы тяжелым гребнем, сделанным из кости какого-то животного. У меня длинные волосы, почти до колен, и черные, как самая длинная ночь. Перед сном я заплетаю их в тугую косу, но они все равно расплетаются, спутываются, иногда все мое утро уходит на то, чтобы переплестись. Я мечтаю отрезать волосы, сделать совсем короткими, но у старика нет ножниц, а ножи такие тупые, что не справятся с моими волосами, я пробовала. У старика тоже коса, но короткая, чуть ниже плеч, и тоненькая, седая. Зато борода густая, до пояса. Он ее тоже иногда причесывает. Но на меня всегда ворчит, если я очень уж долго вожусь со своими волосами.
Он ни за что не встанет с кровати, пока я не разведу в печи огонь. Наш домик, построенный из камней и плавника, продувается всеми островными ветрами, и даже в тихие дни по утрам тут промозгло, как в утробе зимы. Это потому, что наш остров стоит на краю земли, дальше – только море и мир мертвых. Поэтому тут так нестерпимо холодно и бесцветно.
Я разжигаю огонь, кормлю печь деревяшками, которые насобирала на берегу и просушила на ветру. Огонь горит не очень охотно, соленое дерево ему не по вкусу, но другого у нас нет. Я варю кашу, ем и ухожу на берег. Старик не любит, когда ему приходится вставать и есть при мне. Я тоже не люблю смотреть на него. Море гораздо красивее. И тюлени, и чайки. А еще – камешки.
Наш берег усыпан камнями. Они самые разные – по размеру, цвету, на ощупь. Но те камешки, которые мне нужны, можно найти только на песчаной косе, и я хожу туда каждое утро.
Это особенные камешки, они похожи на яйца маленьких птичек ньюке, которые прилетают к нам летом и вьют свои гнезда в стелющемся кустарнике. В каждом камешке – дырочка точно посередине и насквозь. Будто кто-то неведомый рассыпал в море длинные-длинные каменные бусы, и часть бусинок прибило к нашему берегу. Камешки-бусинки серые: темно-серые, сине-серые, бело-серые, зелено-серые, полосато-серые. Однажды я нашла почти сиреневый камешек, а в другой раз – голубой. Все свои камешки я нанизывала на прочную грубую нитку, из которой старик вяжет сети. Я хотела сделать четки.
Четки есть у старика. Черные косточки на толстой нити, которая когда-то, наверное, была синего цвета. От частого использования она замусолилась, потемнела от грязи, и синий цвет лишь угадывался. Не знаю, откуда он раздобыл косточки. Неужели тут когда-то могли расти деревья? Или море принесло ему их? Но в них не чувствовалось моря. Может, Человек-Солнце сделал ему такой подарок? Но ведь они даже не разговаривают. Тогда я еще не понимала, что старик мог жить когда-то не здесь, не на этом острове.
Старик молился каждый день. Вставал на колени перед книгой, где было нарисовано веретено, перебирал четки и что-то бормотал, а потом стукался лбом об земляной пол нашей хижины. Мне было неловко смотреть на него в этот момент, но он не разрешал мне уходить. Говорил, что я должна хотя бы слушать молитву, раз сама такая никудышная, не умею благодарить книгу, которая позволила мне выжить в ледяном море. Я не понимала, при чем тут его книга? Но не спрашивала.
Я тоже сделала себе четки. Они получились красивые, серые, как море зимой, только голубой и почти сиреневый камешки сверкали. А нитку я покрасила соком горьких ягод, она стала ярко-красная. Я брала четки и ходила молиться к четырем валунам на холме, и на песчаную косу, и на скальный берег. Я перебирала четки, но ничего не бормотала, а просто думала о том, как было бы здорово, если бы однажды за мной приехал кто-нибудь и увез подальше от этого старика и его острова. Но я не знаю, есть ли где-то другие люди. Может быть, на свете нас только трое: я, старик и Человек-Солнце.
– Красивые четки, – сказал он мне, когда в очередной раз приехал к нам.
Я хотела промолчать, но потом все-таки спросила:
– Почему старик молится книге? Разве она сильнее моря, земли и неба? Чем она может ему помочь?
– А о чем он молится?
– Я не знаю. Я не могу разобрать его слова.
Человек-Солнце помолчал, будто обдумывая, стоит ли вообще говорить со мной на эти темы, но все же сказал:
– Он верит, что книга вершит судьбы людей, и только она решает, как человеку жить.
– Но ты рассказывал, что
