философским спокойствием смотреть на набеги революции на священные, охраняемые сокровища.
Дворянство смутно осознавало, что изжило многие функции, которые были причиной его существования. Его самый гордый элемент, дворянство шпаги (noblesse d'épée), служило военной гвардией, руководителем экономики и судебной системы сельскохозяйственных общин; но большая часть этих функций была заменена централизацией власти и управления при Ришелье и Людовике XIV; многие сеньоры теперь жили при дворе и пренебрегали своими владениями; а их богатые наряды, изысканные манеры и общая приветливость5 в 1789 году казались недостаточным основанием для владения четвертью земли и взимания феодальных повинностей.
Более древние семьи называли себя la noblesse de race, объясняя свое происхождение германскими франками, завоевавшими и переименовавшими Галлию в пятом веке; в 1789 году Камиль Десмулен обратит эту гордость против них как чужеземных захватчиков, когда призовет к революции в качестве долгожданной расовой мести. На самом деле около девяноста пяти процентов французского дворянства становились все более буржуазными и кельтскими, соединив свои земли и титулы с новым богатством и проворными мозгами среднего класса.
Растущая часть аристократии - noblesse de robe, или дворянство мантии, - состояла примерно из четырех тысяч семей, главы которых были назначены на судебные или административные должности, автоматически наделявшие их обладателей дворянством. Поскольку большинство таких должностей продавалось королем или его министрами для получения доходов для государства, многие покупатели считали себя вправе вернуть свои затраты благодаря гениальной восприимчивости к взяткам;6"продажность должностных лиц" была "необычайно распространена во Франции".7 и была одной из ста жалоб на умирающий режим. Некоторые из этих должностных титулов и званий были наследственными, и по мере того как их обладатели множились, особенно в парламентах, или судебных инстанциях, различных округов, их гордость и власть росли до такой степени, что в 1787 году Парижский парламент заявил о своем праве накладывать вето на указы короля. По времени Революция началась в самом начале.
В брошюре "Что есть Третье сословие?", опубликованной в январе 1789 года, аббат Эммануэль-Жозеф Сьез задал три вопроса и ответил на них: Что такое Третье сословие? Все. Чем оно было до сих пор? Ничем. Чем оно хочет стать? Чем-то,8 или, по выражению Шамфора, tout-everything. Это было почти все. Она включала в себя буржуазию, или средний класс, с его 100 000 семей9 и его многочисленные слои - банкиры, маклеры, фабриканты, торговцы, менеджеры, юристы, врачи, ученые, учителя, художники, писатели, журналисты, пресса (четвертое "сословие", или власть); и menu peuple, "маленький народ" (иногда называемый "народом"), состоящий из пролетариата и торговцев в городах, транспортных рабочих на суше и на море, а также крестьянства.
Высшие слои среднего класса владели и управляли растущей и распространяющейся силой: властью мобильных денег и других капиталов в агрессивной, экспансивной конкуренции с властью статичной земли или угасающего вероисповедания. Они спекулировали на фондовых биржах Парижа, Лондона и Амстердама и, по оценке Неккера, контролировали половину денег Европы.10 Они финансировали французское правительство за счет займов и угрожали свергнуть его, если их займы и платежи не будут выполнены. Они владели или управляли быстро развивающейся горнодобывающей и металлургической промышленностью севера Франции, текстильной промышленностью Лиона, Труа, Аббевиля, Лилля и Руана, железными и соляными заводами Лотарингии, мыловаренными фабриками Марселя, кожевенными заводами Парижа. Они управляли капиталистической промышленностью, которая вытесняла ремесленные цеха и гильдии прошлого; они приветствовали доктрину физиократов11 что свободное предпринимательство будет более стимулирующим и продуктивным, чем традиционное государственное регулирование промышленности и торговли. Они финансировали и организовывали превращение сырья в готовые товары, перевозили их от производителя к потребителю, получая прибыль на обоих концах. Они пользовались тридцатью тысячами миль лучших дорог в Европе, но осуждали препятствующие этому пошлины, которые взимались на дорогах и каналах Франции, и различные веса и меры, ревностно поддерживаемые отдельными провинциями. Они контролировали торговлю, которая обогащала Бордо, Марсель и Нант; они создали крупные акционерные компании, такие как Compagnie des Indes и Compagnie des Eaux; они расширили рынок от города до всего мира; и благодаря такой торговле они создали для Франции заморскую империю, уступающую только империи Англии. Они чувствовали, что именно они, а не дворяне, являются создателями растущего богатства Франции, и решили наравне с дворянами и духовенством пользоваться правительственными милостями и назначениями, статусом перед законом и королевскими судами, доступом ко всем привилегиям и милостям французского общества. Когда Манон Ролан, утонченную и утонченную, но буржуазную, пригласили в гости к титулованной даме и попросили ее есть со слугами, а не сидеть за столом со знатными гостями, она подняла крик протеста, который дошел до сердец представителей среднего класса.12 Подобные обиды и чаяния были в их мыслях, когда они присоединились к революционному лозунгу "Свобода, равенство и братство"; они не имели в виду его нисходящий, как и восходящий, но он служил своей цели, пока его нельзя было пересмотреть. Тем временем буржуазия стала самой мощной из сил, готовивших революцию.
Именно они заполняли театры и аплодировали сатирам Бомарше на аристократию. Именно они, даже больше, чем дворяне, вступали в ложи масонов, чтобы бороться за свободу жизни и мысли; они читали Вольтера, наслаждались его эротическим остроумием и соглашались с Гиббоном, что все религии одинаково ложны для философа и одинаково полезны для государственного деятеля. Они втайне восхищались материализмом д'Ольбаха и Гельвеция; возможно, он был не совсем справедлив к тайнам жизни и разума, но это было удобное оружие против церкви, которая контролировала большинство умов и половину богатства Франции. Они соглашались с Дидро в том, что почти все в существующем режиме было абсурдным, хотя и улыбались его тоске по Таити. Они не приняли Руссо, от которого пахло социализмом и несло уверенностью; но они, как никакая другая часть французского общества, чувствовали и распространяли влияние литературы и философии.
В целом философы были умеренны в своей политике. Они принимали монархию и не возмущались королевскими подарками; в качестве проводников реформ они обращались к "просвещенным деспотам", таким как Фридрих II Прусский, Иосиф II Австрийский, даже Екатерина II Российская, а не к неграмотным и эмоциональным массам. Они уповали на разум, хотя и знали его пределы и податливость. Они разрушили цензуру мысли со стороны церкви и государства, открыли и расширили миллионы умов; они подготовили триумф науки в XIX веке, даже с Лавуазье, Лапласом и Ламарком, среди потрясений революции и войны.
Руссо отмежевался от философов. Он уважал разум, но придавал большое значение чувствам и вдохновляющей, утешительной вере; его "Исповедание веры савойского викария" послужило религиозной позицией для Робеспьера, а его настойчивое требование единого национального вероучения позволило Комитету общественной безопасности сделать политическую ересь
