то узнаешь, – другие ушкуйники постарше одобрительно закивали. – А Володимир с Михайло, значит, уже в походе. День бредут дорогой торной, да тороватой, другой бредут, третий и приходят к перекрёстку. Вроде бы не было его раньше? Стали думать, соображать, куда, значит, идить-то теперь – направо аль налево? И тут навстречу им странник, дедушка седой, но видно, что крепкий. Подошёл и по именам обращается: «Здравствуйте, ловкий Владимир и разумный Михаил! Вы к болоту дальнему путь держите, чтоб зверя добыть могучего и с его мясом пережить любой буран аль самум, а его богатой шкурой удивить купцов заморских? Тогда идите направо, потому что на левой дороге змея люто ядовитая лежит и всех смертью страшной карачунит. Дорога направо хотя и дальше, хотя и закавычней, но ею вы вернее придёте. Поняли-ль, милки?» Те оба два кивнули.
Тогда старец их перекрестил и восвояси пошёл, но куда свернул, путники не разобрали – будто прямо на развилке в воздухе растаял.
– То Никола Угодник был?
– Он самый. Охотники этого, правда, не поняли. Удивились они сперва, мол, какая такая гадюка может нам, двум ловким и разумным охотникам вред нанести? У нас и дротики длинны, и луки туги, и стрелы калёны, и ножи точёны! Да мы её одним каблуком сапога сафьянного растопчем, да белой ручкой в трясину забросим! Спасибо деду за совет добрый, но нам тута нечего шопериться и лишние вёрсты мотать – мы налево, напрямик.
Пошли налево, тем самым лесом – а дорога хороша! Даже голова закружилась от песен птиц певчих, да ветер в спину дует, солнце светит… И как вошло в зенит-то солнце, так видят – на дороге ларь лежит! А ларе том жемчуга да яхонты, безанты золотые да гривны полновесные – самим ни в жисть не прожить, как ни гуляй! Но тут оба и ахнули – не сдвинуть даже ларь тот, не то, что домой тащить. Как быть? Подводу надо! Но и ларь посреди дороги не бросить – вдруг пойдёт какой куролес попроворней? Михайло и говорит Володимиру: «Вот, значит, почему дед тот ушлый от пути-то левого отваживал!». Володимир и рад вторить: «Видать, сам тот ларь раздобыл, а теперь боится, что двое сильных и ловких ему и медяка не оставят. Нет бы сразу сказал – втроём-то, глядишь, хоть как-нибудь бы…» Михайло перебил: «Ладно уж, чего там. Вдвоём тут уж думать нечего – подводу надо. Ты пошустрее меня, так беги скорей до хаты и вертайся взад с лошадкой, а я покамест покараулить буду. Да попроси жену мою, красавицу, чтоб хлеба спекла».
Побежал Володимир и мысли его терзают крамольные да чёрные. Прибежал он домой, запряг коня, и жене кричит: «Ты пеки, жена, мне хлеба два– один простой, а второй чтоб праздничный, с вензелями да косицами. И в тот, который с вензелями, ты яду добавь, которым мы крыс травим по амбарам». Жена у Володимира была послушная – всё сделала, как муж велел. Чмокнул он жену свою в щеку румяную и в обратный путь пустился – свой хлеб, в холстину обёрнутый, жуёт, а ядовитый, в поминальный рушник завёрнутый, за пазухой для Михайлы бережёт.
А Михайлу тем временем мысли непотребные да мрачные обуяли. Устроился он на древе высоком, стрелу калёную на тетиву наложил и ждёт, чтоб пришёл Володимир с подводой – хочет его тут же истребить на месте.
Пришёл Володимир, стал Михайлу звать, а тот ужо целит в него, чтоб выстрелить без промаха. И – точно, прямо в сердце попал: упал Володимир замертво. Михайло потихоньку ларь на телегу перенёс, по шкатулочке, по колечку, по монеточке. Притомился. Вспомнил, что наказал Володимиру хлебом разжиться и точно – за пазухой, да в полотенце праздничном целый каравай. Обрадовался Махайло, на телегу взгромоздился, лошадь понукает, а сам хлеб-солью пробавляется. Ехал версту, другую, а как перевалил на третий десяток, то затуманилась головушка – упал он с телеги в канаву замертво. А лошадь с ларём дальше ушла куда-то, ей-то ничего не сделалось.
Так вот. Чтобы мы с пути далёкого, но верного не свернули, чтоб про святителя Николу Угодника помнили всегда, место сие наречено будет Никулицыным городком! На месте этом, думается мне, люди не первый век живут, до чуди с их болванами ту не одно поколение было других, древних. Но мы с верного пути не собьёмся.
Он посмотрел на насупившегося Ждана и примирительно сказал:
– Борисоглебской будет церковь, которую там следует поставить, где идолы были, чтоб даже памяти от той погани не осталось. А те, кто идолов не забудут, так лучше пусть святым угодникам кланяются, чем своим чурбакам-обрубышам.
На том и порешили.
Наевшись до отвала, Ждан сел на пригорок очинить своё рубище. Порты с портками протряс, котомку штопать сел. А из котомки выпал жёлудь. Тех желудей Ждан набрал у озера Долобского, жевать пробовал, но горько показалось. Жёлудь тот в траве затерялся, а потом пророс.
***
Наступившую тишину прервал глухой баритон:
– То есть вотяки были до того беспечными, что вооружённую ватагу приняли за купцов и не окрикнули даже?
– Тут, смотрите, ведь как…, – немного погодя ответил ему дружелюбный келейный тенор. – Есть мнение, что Болванский городок был вовсе не укреплённым городищем, а священной рощей, чем-то вроде монастыря, религиозного центра, в который стекались паломники со всего края – «отяки и чудь», как написано в летописи. Многонациональное поселение. Соответственно, никто не удивился делегации, да и удивляться было некому – была там не стража, а языческие жрецы, волхвы, монахи… Ворота же и стены имели не практический, а символический смысл и к штурмам были не приспособлены. Поэтому само собою, что, увидав вооружённых до зубов и решительно однозначно настроенных ушкуйников, прихожане разбежались кто куда.
– Тогда выходит, наши предки были настолько кровожадными, что безоружных порубили?
– Мне кажется, это уже позднейшая легенда о том, как несущие свет христиане с Божьей помощью отважно штурмуют неприступный языческий оплот. Чтоб оправдать своё право тут жить, мол, тут мои предки воевали и кровь проливали! Или сами ущкуйники оказались жертвой разведки – те увидали стены, ворота и доложили – форпост. А разобрались уже тогда, когда ворвались. Вот. Но это всего лишь предположения, летописи говорят о полноценном укреплённом языческом городище.
– Хм… Ведь эти летописи были написаны позднее, постфактум?
– Вот это правильный вопрос, уместный. Летописи были написаны не просто позднее, а целых шесть веков спустя.
– То есть написаны были далёкими потомками победителей?
