вообще была. По мере того как прибыль уменьшалась, «Стандард», как все газеты, урезала, где возможно. Если человек уходил, на его место никого не брали. Дошло до того, что редакция «Стандард» сократилась до полудюжины сотрудников, куда входили и репортеры, и редакторы, и фотографы. (Теперь многие репортеры работали «на два фронта» – и писали, и снимали. Хотя на самом деле не на два, а на много фронтов, поскольку им приходилось формировать подкаст, общаться в Твиттере, заниматься сетевым изданием и многим другим. Недалеко то время, когда придется разносить газету по домам тем немногочисленным подписчикам, которые еще хотят читать новости в традиционном бумажном виде.) Два человека ушли из редакции на одной неделе, и оба решили испытать себя на поприще, никак не связанном с журналистикой. Один окунулся в сферу связей с общественностью – оказался на «темной стороне», как я некогда об этом думал. Другой подался в помощники к ветеринару. Газета лишилась возможности освещать городские события пусть даже так плохо, как обычно (недаром же ее прозвали «Некондицией»).
Я понимал, что возвращаюсь в паршивое место. Настоящей журналистикой в этой редакции не пахло. Требовалось просто заполнять пространство между рекламой. И хорошо, если реклама продолжит поступать. Я буду строчить материалы и переписывать пресс-релизы со скоростью, на которую способны мои бегающие по клавиатуре пальцы.
Привлекало то, что работа в «Стандард» в основном дневная. Я получу возможность проводить больше времени с Итаном, а если придется задерживаться, за сыном присмотрят его безмерно любящие бабушка с дедушкой.
Главный редактор «Стандард» предложил мне работу. Я подал в «Глоб» заявление об уходе и, оповестив об отъезде хозяина жилья, двинулся в путь назад, к истокам. В Промис-Фоллс остановился у родителей, но считал их дом всего лишь временным пристанищем. Теперь стояла задача найти дом для нас с Итаном. В Бостоне я мог осилить только съемную квартиру. Здесь, поскольку арендная плата стремительно падала, рассчитывал на настоящий дом.
Но в час пятнадцать в понедельник, в первый день моей работы в «Стандард», все полетело в тартарары.
Я возвратился после интервью с людьми, которые требовали устроить на загруженной улице пешеходный переход, пока кто-нибудь из их детей не попал под машину, когда в редакционную комнату вошла издатель Мадлин Плимптон.
– У меня объявление, – заявила она, при этом слова застревали у нее в горле. – Завтра наше издание не выйдет.
Это показалось странным, так как следующий день не был праздничным.
– И послезавтра тоже, – продолжала Плимптон. – С чувством глубокой печали сообщаю, что «Стандард» закрывается.
Она говорила что-то еще. О рентабельности и последствиях ее отсутствия. О сокращении объема рекламы, особенно тематической, о снижении доли на рынке бумажных изданий, о сужении читательского круга. О невозможности выработать жизнеспособную бизнес-модель.
Наплела еще кучу всякого дерьма.
Кое-кто из сотрудников расплакался. По щеке Плимптон тоже скатилась слеза, которая, придется принять на веру, была, возможно, искренней.
Я не разревелся – слишком разозлился. Ушел из «Глоб», отказался от приличной, хорошо оплачиваемой работы, чтобы вернуться сюда. И вот тебе на! Проходя мимо оторопевшего главного редактора, того самого, кто принял меня в редакцию, бросил:
– Хорошо быть в кругу посвященных.
Оказавшись на тротуаре, я тут же достал мобильник и позвонил моему бывшему главному редактору в «Глоб».
– Мое место еще не занято? Можно, я вернусь?
– Мы решили его не занимать, Дэвид, – ответил тот. – Извини.
Так я оказался жильцом у своих родителей.
Ни жены.
Ни работы. Ни перспектив.
Неудачник.
Семь часов – пора вставать, наскоро принять душ, разбудить Итана и подготовить к школе.
Я открыл дверь в его комнату – раньше здесь занималась шитьем мама, но перед нашим приездом убрала свои вещи.
– Эй, парень, пора вставать!
Итан не пошевелился. Он весь закутался в одеяло, наружу торчали лишь спутанные на макушке светлые волосы.
– Подъем! Ну-ка, живо!
Сын пошевелился и сдвинул покрывало ровно настолько, чтобы взглянуть на меня.
– Я плохо себя чувствую, – прошептал он. – Думаю, что не смогу пойти в школу.
Я приблизился к кровати, наклонился и потрогал его лоб.
– Не горячий.
– Что-то с желудком.
– Как третьего дня? – Итан кивнул. – Но тогда оказалось, что с тобой все в порядке, – напомнил я.
– Сейчас, кажется, по-другому. – Он тихонько застонал.
– Встань, оденься, тогда посмотрим, как ты будешь себя ощущать. – В последнюю пару недель это стало обычным делом: нездоровилось ему только по будням, а в выходные он свободно мог умять четыре хот-дога за десять минут и был энергичнее всех остальных в доме, вместе взятых. Итан просто не хотел идти в школу, и я до сих пор не сумел у него выведать почему.
Мои родители свято верят: если задержаться в постели после пяти тридцати утра – значит проспать все на свете. Пока я лежал, глядя в темный потолок, слышал, как они встают. И теперь, когда вошел на кухню, родители еще находились там, к тому времени оба позавтракали, и отец, приканчивая четвертую чашку кофе, пытался разобраться с планшетом, который ему купила мать, когда по утрам перестали приносить к их дверям «Стандард».
Он колотил по экрану указательным пальцем с такой силой, что мог свободно выбить устройство из корпуса.
– Ради бога, Дон, – увещевала мать. – Твоя задача не в том, чтобы расшибить экран. Надо нажимать аккуратно.
– Ненавижу эту штуковину, – отозвался отец. – Все вертится, крутится.
Увидев меня, мать заговорила самым веселым тоном, который включала, когда дела шли не очень гладко:
– Привет. Нормально спал?
– Прекрасно, – солгал я.
– Я только что
