Книга С любовью, папочка - Марго Скотт

— Спасибо, бормочу я, поднимаясь в полный рост, который, по крайней мере, на фут выше, чем она. Она улыбается мне.

— Сюда. Она указывает на другое парикмахерское кресло перед широким зеркалом, и я подхожу к нему, по пути уворачиваясь от копны остриженных волос.

Я сажусь и рассматриваю свое отражение в зеркале. Тюрьма не была особенно добра ко мне; я выгляжу так, словно постарел на дюжину лет за те шесть лет, что меня не было. Тем не менее, я привык к волосам цвета соли с перцем, и я совсем не возражаю против морщин, которые появляются в уголках моих глаз, когда я улыбаюсь. Единственное, что дало мне свободное время в тюрьме, — это возможность заниматься спортом каждый день. Я стал более подтянутым, чем когда-либо за всю свою жизнь, и мне это нравится.

Так почему же тогда мне трудно смотреть себе в глаза?

— Хорошо, говорит Татум, кладя руки мне на плечи.

— Что привело тебя в мои объятия?

Ах, точно. Я лгу этому прекрасному созданию.

Через два года после отбытия срока я попал в пару к новому сокамернику, переведенному из другой тюрьмы на севере штата. Джин Фицрой был мерзким сукиным сыном, который с такой же вероятностью обругает тебя по имени и плюнет тебе в лицо, как и поздоровается. К счастью, этот ублюдок бросил на меня один взгляд и решил, что я просто немного крупнее и злее на вид, чем ему бы хотелось. Это привело к совместному, хотя и холодному, образу жизни, который прекрасно устраивал нас обоих. Но все изменилось для меня в тот день, когда я нашел поздравительную открытку от Татум.

Я не видел, как они передали открытку Фицрою, но я видел, как мужчина смял ее в кулаке и бросил на пол. В тюрьме не так уж много дел, кроме как играть в карты, читать книги, заниматься спортом и посещать библейские собрания. Иногда приходил волонтер и проводил занятия йогой или мастер-класс по писательскому мастерству, но они были недолговечными. Достаточно сказать, что желтая открытка с теркой для сыра на лицевой стороне и надписью «С днем рождения, тертый папа» вызвала у меня интерес. Я схватил ее, пока он не смотрел, разгладил и с треском раскрыл.

Я знаю, что ты, вероятно, тоже не ответишь на эту открытку, но с днем рождения, папа.

Прилагалась фотография подростка с ангельскими щечками, брекетами и заплетенными косичками. На обороте было написано: Татум, 16 лет, в правом нижнем углу.

Эта открытка и милое личико Татум были первыми вещами, которые вызвали у меня улыбку за два года, как начался мой срок. Но вместо того, чтобы почувствовать себя самым счастливым отцом на свете, этот сукин сын Фицрой отбросил фотографию своего ребенка в сторону, как кусок мусора.

В шестнадцать лет я уже жил с бабушкой и дедушкой, мои родители давно уехали, вероятно, под кайфом или ищут способ туда попасть. Изучая фотографию Татум, я вспомнил, каково это — одновременно ненавидеть своих родителей и в то же время жаждать их любви и внимания. Я вспомнил пустоту, похожую на пропасть в моей груди, просящую, чтобы ее заполнили. Именно это чувство заставило меня взять ручку и бумагу. Я был краток.

Спасибо за поздравительную открытку. Прости, что я тебя так разочаровал. Это не твоя вина. Ты заслуживаешь лучшего, и я надеюсь, ты это найдешь.

С любовью, папа.

Я предположил, что это будет началом и концом всего. Когда неделю спустя ее ответ пришел по почте, Фицрой даже не потрудился вскрыть конверт. Из-за этого безразличия вытащить письмо из мусорной корзины было достаточно легко, но мне все равно хотелось щелкнуть по нему его гребаным большим пальцем.

Письмо Татум было ярким всплеском красок в этом холодном, сером месте: внимательное, забавное и полное любви. Я не мог оставить его без ответа. Поэтому я отвечал снова, и снова, и снова, подписывая каждое письмо с любовью и безмолвной молитвой, чтобы она ответила.

И она отвечала.

Но теперь письма перестали бы приходить. Я свободен, и пока Джин Фицрой все еще за решеткой, он не собирается брать на себя ответственность отвечать на письма Татум. И она заслуживает того, чтобы знать почему. Она заслуживает того, чтобы ее сердце не было разбито — снова.

— Сэр? Говорит Татум, возвращая меня в салон.

— Извините, говорю я, стараясь не заикаться, как идиот.

— Может быть, просто, эм… Немного постричься?

Она наклоняет голову набок, проводя пальцами по моим мокрым волосам. Я отпустил их длинными, слишком длинными, но она смотрит на них так, будто, ей все равно нравится.

— Длинные сверху, короткие по бокам? Предлагает она, и я киваю в знак согласия. Она может делать все, что, черт возьми, ей нравится.

Она приступает к работе, ее руки двигаются с уверенной ловкостью, не проявляя никаких признаков неуверенности, которую она выражала в своих письмах. Она замечает, что я наблюдаю за ней в зеркале.

— Итак, говорит она. — Ты из здешних мест?

Я качаю головой. — Нет, мягко говорю я.

— Откуда ты?

Я собираюсь сказать маленькое местечко к северо-востоку от Брентвуда, но не могу. Я приехал сюда, чтобы сказать ей правду. Поэтому вместо этого я говорю — Ривербенд. Мне не нужно добавлять к этому тюрьму строгого режима; она знает, что это значит.

Ее руки замирают на долю секунды. Я думаю, что, возможно, потерял ее навсегда. Но она дарит мне улыбку, от которой мне становится легче.

— Забавно, говорит она, ее голос едва слышен из-за фонового гула сушилок и разговоров. — Там сейчас мой папа.

Это оно. В этот момент я срываю пластырь и позволяю ране начать заживать на открытом воздухе. Но затем она продолжает: — Может быть, вы его знаете? Джин Фицрой?

— Не могу сказать, что слышал это имя. Меня убивает необходимость лгать ей в лицо.

— Он говорит, что там не так уж и плохо, учитывая все обстоятельства. В магазине есть такие изысканные блюда, как рамен быстрого приготовления и его любимые картофельные чипсы со сметаной и луком. Она хихикает. — Очевидно, он чуть не устроил настоящую тюремную драку из-за пакета чипсов. Она ловит мой взгляд в зеркале. — Я шучу. Он ведет себя наилучшим образом. На самом деле я действительно горжусь им.

Я не могу поверить, что она помнит все это после четырехлетних писем. Глупые подробности о жизни ее отца изнутри. Это был я, мое творчество, моя