поблескивали дневным светом два маленьких, зарешеченных окошка. Иванов разглядел три стола — один перед дверью, два других слева и справа у стен.
Ровно в одиннадцать ввели Сироткина. Следователь прочитал несколько строк из дела, представляя подследственного. Тут же металлическим голосом, уже обращаясь к работникам Разведуправления, он сообщил, что очная ставка продлится полчаса, вопросы задавать только по заранее оговоренной теме, записи вести в отдельной тетради.
НКВДшник взглянул на Иванова и уточнил, что написанное проверит. Дальше он озвучил запреты общего порядка: в камере не курить, не пользоваться зажигалкой и спичками, нельзя пить напитки и горячий чай, вставать с места и кричать. Наконец, после долгой тирады, следователь разрешил задавать вопросы.
— Здравствуй, Сироткин. Узнаешь ли меня? — спросил Попов.
Майор с трудом поднял голову, взглянул на задающего вопрос. Потом закашлялся. Плечи его тряслись, голова опустилась на грудь.
— Извините, — сказал он сквозь кашель. — Я вас не знаю.
— Ну как же? Я Попов Петр Акимович. Помнишь, мы вместе учились в академии.
— Я сейчас ничего не помню… — тяжело дыша, ответил Сироткин. — Плохо себя чувствую. Простудился…
— Скажи, ты предал Зорге? Рихарда Зорге?
— Не знаю… Никакого Рихарда не знаю…
В разговор тут же вмешался следователь. Он нервно обрывает подследственного и наставляет на путь истинный, предлагает подтвердить показания, данные на предварительных допросах.
Попов все-таки пытается хоть что-то узнать от Сироткина.
— Ну что, Сироткин? Предал Зорге, или как?..
Майор молчит, долго исподлобья рассматривает настырного однокурсника, мотает головой, словно упрекает Петра Акимовича: «Эх, Попов, Попов…» Потом выдавливает из себя:
— Ну, предал… Что еще?
Следователь опять указывает подследственному, что тот не может задавать дополнительные вопросы.
Полковник Попов устало оглядывает камеру, отрешенного Сироткина. О чем его еще спрашивать? О многом бы хотелось, да обстановка и состояние подследственного как-то не располагают к задушевной беседе.
Очная ставка закончена. Их ведет тот же сержант, не снимающий руку с кобуры, тем же душным мрачным коридором. На улице они хватают ртом жаркий московский воздух, подставляют лицо солнечным лучам. Говорить не о чем, да и не хочется. Молча, садятся в ЗИС, и едут на Знаменский, 19. Комдив Иван Проскуров ждет их письменный отчет.
Полковник Попов и капитан Иванов подробно описывают ход очной ставки в следственной тюрьме на Лубянке и делают вывод: судя по всему, показания о предательстве даны под давлением следствия и Сироткин ни в чем не виновен. После ознакомления с отчетом, начальник Разведывательного управления приказывает держать все изложенное в строжайшем секрете.
Потом Иванов часто будет возвращаться к той очной ставке: вспомнит измученное лицо Сироткина, удушающий кашель, и вновь всплывут бесконечные вопросы, на которые нет ответов. Если Сироткин предал Зорге, то кому? Японцам? Но резидент «Рамзай» по-прежнему находится в Стране восходящего солнца, и успешно работает. Он не арестован, и Центр не торопится его отзывать. Тогда почему майор сидит в мрачных подвалах Лубянки?
Это потом, через много лет Михаил Иванович узнает, что в 1937–1938 годах офицеры военной разведки, которые стажировались в Японии, были отозваны на родину. Их ждала незавидная судьба. Вслед за Михаилом Сироткиным арестовали Владимира Константинова. Его приговорили к смертной казни. К счастью, высшая мера была заменена 20 годами лишения свободы.
Владимира Михайловича этапировали в Хабаровск. Как специалиста по японскому языку, истории и литературе, его использовали для перевода секретных японских документов, добытых советской разведкой. Участвовал Константинов и в подготовке Хабаровского процесса над японскими военными преступниками 1949 года. Освободили его в 1954 году, через два года реабилитировали. До своей смерти в 1967 году он работал научным сотрудником Института востоковедения АН СССР.
Артемий Федоров, также выпускник восточного факультета Академии им. М. Фрунзе, работавший в Японии секретарем советского военного атташе, в 1939 году неожиданно оказался в Саратове, преподавателем кафедры военных дисциплин при местном мединституте. Правда, Артемию Федоровичу повезло больше, чем Сироткину и Константинову, позже его вернули в Москву, в Разведывательное управление, он стал генерал-майором, а после войны послом СССР в Афганистане.
Сослали в «ссылку» и еще одного стажера в Японии — Михаила Шалина. В 1938-м он отправился в Сибирь, начальником отдела штаба округа. Только после войны его вернут в ГРУ.
На поверхности лежал и самый главный аргумент. Зорге был особо ценным агентом, у него свое радио с Центром, из состава токийского разведаппарата в целях безопасности с ним поддерживал связь всего один сотрудник. При этом встречи их были крайне редки и готовились самым тщательным образом. Тогда какой же безумец вдруг решил познакомить стажера Сироткина с Рихардом Зорге? С какой целью это было сделано? Разумеется, на Лубянке никто подобными вопросами не заморачивался.
Впрочем, вскоре и сама жизнь подтвердила сомнения капитана Иванова. Случилось это через несколько дней после их поездки на Лубянку. Начальник отделения полковник Попов убыл в командировку во Львов. Дел было невпроворот. Прибалтийские республики и Бессарабия только что вошли в состав СССР, и там срочно разворачивались органы военной разведки. Этим и занимался Петр Акимович.
Его заместитель майор Виктор Зайцев готовился к отъезду в Токио, чтобы принять на связь резидентуру Зорге. В отделении оставался только Иванов да переводчик-референт Люба Фейгинова.
Зазвонил телефон, и порученец комдива Проскурова приказал срочно доставить к начальнику разведки «дело номер один». Так в своих кругах сотрудники называли досье Зорге.
Подхватив папку, Иванов поспешил в приемную. Вспомнилась встреча с Проскуровым в академии на государственном экзамене по оперативно-тактическому искусству. Он докладывал по теме: «Особенности связи ВВС с пехотой в наступлении». Ответил, и в качестве иллюстрации привел примеры боевых действий в Испании, когда наши летчики умело взаимодействовали с наземными частями. Ответ понравился председателю комиссии и сидящему рядом с ним Герою Советского Союза комдиву Проскурову.
— Товарищ капитан, а мы с вами раньше не встречались? — спросил комдив.
— Так точно! В Испании, в Альбасете, на базе формирования советских летчиков.
Комдив широко улыбнулся:
— Что ж, будем работать вместе.
Так Иванов оказался в Разведывательном управлении.
…Проскуров поднялся со своего кресла и, выйдя из-за стола протянул руку:
— Здравствуйте, товарищ Иванов, — сказал он. — Звонил товарищ Поскребышев. «Хозяин» интересуется, что там выдумал наш немец в Токио. К ночи ждет моего доклада.
Комдив взял папку с досье, а капитану предложил присесть. Листая страницы, спрашивал:
— Кто с Поповым ездил на Лубянку? Зайцев или вы?
Наконец, закончив работу с личным делом, Проскуров внимательно посмотрел на Михаила Ивановича:
— Скажите товарищ Иванов, вы лично верите Зорге?
Вопрос был не простой. В Разведуправлении существовали разные мнения относительно работы «Рамзая». Сотрудники Сергей Будкевич, Александр Рогов, лично знавшие Зорге, говорили о нем как о человеке преданном, глубоко порядочном, в высшей степени профессиональном. Однако были и другие мнения. Не доверяли «Рамзаю» начальник политотдела Разведуправления бригадный комиссар Иван Ильичев и прибывший вскоре на смену Проскурову генерал-лейтенант Филипп Голиков.
С одной стороны, Зорге многие годы работая
