разболелась голова, кровь стучала в висках, дурманила мозг.
Медленно закрадывалось невнятное чувство ужаса.
«Это» — начинается…
Я боялся смотреть на подвижную тень над парашей, но меня что-то засасывающее тянуло в ту сторону. Тень фонаря понемногу расплывалась и все больше приближалась по форме к фигуре человека с растрепанными волосами на голове… и черной веревкой на шее. Из серой она стала зеленовато-бурой. Внизу стены показались бледные руки со скрюченными пальцами.
Да, это он.
Я вдруг успокоился.
Неизвестный повернулся в профиль ко мне, медленно повел шеей, словно стараясь освободиться от петли веревки. Потом неловко спрыгнул с ящика параши и из тени сделался объемным, хоть и прозрачным. Сквозь него видно было парашу и противоположную стену с прибитым к ней стулом.
Я ожидал того, что Неизвестный придет ко мне.
Он показался мне значительно похудевшим с тех пор, как я видел его в последний раз. Нос заострился, волосы стали взлохмачены еще сильнее. Но я узнал его — так ужасно похожего на меня.
У меня медленно немели руки и ноги, и наконец я и вовсе перестал их слышать. Несколько раз пробежала по телу дрожь животного ужаса. Лоб вспотел, а потом стал холодным.
Бледные, зеленовато-серые губы его зашевелились. Я хорошо понимал их язык. Болтал Неизвестный насмешливо, с придыханием, хотя я и не слышал никогда его голоса.
Неуверенно он подступил ко мне и пошатнулся:
— Ты теперь убедился, конечно, что я — это бесспорно ты?
Отдохнув немного, он добавил:
— Я не буду требовать от тебя обязательной для людей последовательности, но ведь ты должен признать непобедимую действительность Моего, а потому и твоего существования?
Говорил он всегда с нарочитым галицким акцентом, говорил убедительно и холодно. Меня называл «на ты», я его — «на вы». Вообще, я, как школьник, волновался, боялся чем-то ему досадить, старался во всем следовать ему и точно так же шевелить губами. Однако мы хорошо понимали друг друга и всегда отвечали точно друг другу на вопросы.
— Хорошо, я признаю, что Вы — это я, но где же я возьму такую, как у Вас, веревку?
Неизвестный сделал еще шаг ко мне и зло, насмешливо произнес:
— Я дам тебе свою.
Но это было слишком, и я беззвучно закричал:
— Я не повешусь! Я не хочу вешаться! Оставьте меня!
Неизвестный, расплываясь, как туман, неуверенно приблизился к моей кровати. Наклонившись к моему лицу, он расставил свои руки, намереваясь обнять меня. Его мешковатая рубашка смертника касалась моей груди, пронзительный взгляд серых мутных глаз гипнотизировал. Я не мог отвести свой взгляд от его реденькой бородки, от худой шеи с синей полосой от петли вокруг нее.
У меня волосы встали дыбом в предвкушении его смертных объятий, тело налилось, сделалось тяжелым, в глазах помутнело, казалось, что я сейчас потеряю сознание…
Но в этот момент вдруг где-то наверху громко стукнула крышка от ящика параши, в коридоре заскрипел стул тюремщика и послышался его громкий, жизнерадостно-животный храп.
Это было освобождением. По мне прошла словно электрическая искра, подбросила меня на кровати и я… проснулся?
Стекло в лампе покрылось сажей, мне очень хотелось пить. Я попытался подняться, но в голове громко стучало. Лоб пылал.
Я снова лежал с широко открытыми глазами, смотрел в потолок и слушал неподвижную, удручающую тишину. Потолок камеры, тяжелый, как крышка гроба, давил на грудь.
Я вздрогнул.
Резкий неприятный тенор проскрипел:
— У тебя нет веревки, но есть пояс на халате, на котором можно повеситься.
Я оглянулся и никого не увидел. Голос шел изнутри камеры. Мое сердце застучало быстрее. Я взбесился:
— Нате Вам! На!..
Вскочил с кровати, суетливо оторвал пояс от халата и стал цеплять его за решетку душника над дверью. Я ужасно спешил. Мне все казалось, что за мной кто-то наблюдает внимательным и недобрым взглядом. Руки дрожали, петля все никак не получалась. Я вспоминал, что ее нужно хоть немного намазать мылом.
Душник был довольно высоко, и я едва доставал до нее руками, стоя на ящике параши. Было неудобно, все путалось и не получалось. Онемели руки, ломило шею, заболела голова.
Потом я спрыгнул с параши и повис на веревке напротив дверной ниши, не касаясь ни стен, ни пола, — так я представлял себя повесившимся и злорадно над кем-то насмехался.
Решил размять спину. Боязливо оглянулся, подозрительно вглядываясь в тишину. Мне становилось от нее страшно.
И вдруг из ячейки камеры послышался скрипучий, торжествующий, нахальный хохот.
Я сразу же испугался, чтобы не услышал этого хохота тюремщик. Потом, как пойманный школьник, смутился, хотелось сказать:
— Я больше не буду…
И тут же покраснел от стыда и гнева.
— Он празднует победу надо мной?! Я протестую, я презираю его!
Сжав в кулак правую руку и держась левой за привязанный пояс, забыв обо всем, я, угрожая, шагнул в направлении хохота, который до сих пор не прекращался, — и шлепнулся на пол.
Утренняя проверка.
С изумлением я озирался вокруг себя.
Что? Почему?
Вскочил с пола. В голове засела тупая боль, на зубах хрустел песок цементного пола, руки побелели и закоченели, я весь дрожал. Бросил случайный взгляд на дверь… и побледнел.
Привязанная к решетке душника над дверью висела петля, сделанная из пояса моего халата.
В окошко моей двери подали мне баланду на обед. Удивленный, я взял.
Что было до этого времени? Что было утром?
Был ли я на проходке? Пил ли чай?
Я не знаю, не знаю, как провел время от проверки до обеда.
Кровать была нетронута, я был одет в халат, пояс халата был пришит к своему месту.
Мне стало тоскливо, и печаль крепко завладела мной.
Я, робко вызвав надзирателя, обратился к нему.
— Нельзя ли меня сейчас отвести к врачу?
Тюремщик прогремел:
— Возись здесь с вами! И без врача не подохнешь. Надо было утром об этом заявлять, когда тебе сегодня предлагали, — и, хлопнув окошком двери, запер меня снова.
Я сел на прибитый к стене стул и старался ни о чем не думать.
Неужели тюрьма не лучшее из того, что должно было со мной случиться?
©Гнат Михайличенко.
