– Ты надолго? – спросил он.
– К ужину буду, дедуль. Не скучай без меня. Хоть телевизор включи.
– А ну его. Все одно и то же.
– Как знаешь. Что купить в гастрономе? Я по дороге заскочу…
– Не надо ничего. Я непритязателен, картошки наварю.
Она подошла (уже одетая, в коричневом модном пальто с капюшоном) и чмокнула в щеку.
– Не болтай. Уж я-то знаю, ты гурман еще тот. В ее голосе, нарочито бодром, даже веселом, ему вдруг почудилось скрытое волнение. С таким, пожалуй, идут к врачу, заранее не зная диагноза (но опасаясь худшего… Нет, об этом лучше не думать). Очень хотелось расспросить поподробнее, усадить на колени, приласкать, как когда-то, но он сдержался. Незачем впадать в маразм: а куда, а с кем, а во сколько ждать назад (с точностью до секунды)? Он никогда и не спрашивал – зато и не получал лживых ответов.
Однако беспокойство прочно засело в груди, точно старая заноза. Он поднялся с любимого плетеного кресла, сходил на кухню, сварил кофе и тут же забыл про него, оставив остывать в большой чашке с голубым узором и надписью: «Дорогому другу от Жени Енея. Крым, 1964». Бесцельно побродил по квартире, казавшейся сейчас огромной и гулкой. На высоких потолках кое-где запечатлелись следы исчезнувших перегородок – квартира пережила несколько исторических циклов уплотнений и разуплотнений: кого-то подселяли, кого-то выселяли (бывало – ночью, под грохот казенных сапог, женские вопли и негромкое шуршание машины под окном)… Комнаты, бывшие коммунальными, переходили из рук в руки, точно стратегические высоты. С тех пор утекло множество воды, «последний интернационал» миновал (он надеялся, навсегда… А коли вернется – так он не доживет), урбанистическая местность дышала свободой: четыре комнаты, соединенные общим коридором, предназначались теперь для двоих. Что же касается остального пространства, то его наводнили призраки. Пришедшие из тех времен, когда…
Когда кто-то из них под утро наткнулся на вход в подземелье.
«Открытие» совершили случайно: чтобы быть уж последовательными до конца, в четвертом часу утра надумали взорвать храм. Дело было дьявольски непростым: храм выглядел словно древний витязь-богатырь – четырехстолпный, с широкой маковкой, опоясанный под куполом гирляндой кокошников, с мощными стенами, выложенными из белого камня… Возле фундамента долбили шурфы, матерясь во весь голос и горланя песни. Он тоже долбил вместе с другими, сбросив полушубок и завернув в него кинокамеру. В памяти отложилась дикая боль в руках: кончики пальцев ничего не чувствовали, а ладони горели от набухших кровью мозолей. И вдруг из правого придела раздался крик. Все, конечно, сбежались, он тут же забыл про ладони, увидев выбитую дверь, совсем несерьезную на вид (сколько раз проходил мимо и не подозревал, что она скрывает за собой тайное подземелье).
Распоряжался очкастый. Первым с факелом в руке спустился Паша Дымок, за ним – еще парочка активистов, потом Красницкий приказал:
– Ну-ка, малец, тащи свою шарманку!
– Темно больно, – возразил тот, ковыряя в носу.
– Я те поговорю! За такие слова, знаешь…
– Да я при чем? Техника буржуйская, сволочь. Однако, получив подзатыльник, припустился бегом.
За дверью начиналась узкая винтовая лестница.
Факелы совершенно не могли разогнать мрак, лишь выхватывали из него неровные круги, а в них – древние кирпичные стены, низкий сводчатый потолок в ледяных сосульках, неглубокие ниши (пустые, однако так и чудились во тьме белые пятна черепов и решетчатые скелеты). Обстановочка способствовала: хмель выветрился, разговаривать – даже шепотом – было жутковато. Они ощущали себя попавшими в мир звуков: осторожные шаги, дыхание, цвеньканье капелек воды о камень – все тут усиливалось в десятки раз и отдавалось странным ватным эхом. Иногда попадались проемы-входы в крошечные отшельнические кельи (квадратный мешок с каменной лежанкой внутри и выступом под икону). Кое-где видны были пятна сажи – следы сгоревших свечей. Кто-то прошел внутрь, поводил факелом из стороны в сторону, освещая стены, и присвистнул:
– Гляди-кась! Трубки какие-то.
В каменную толщу и вправду непонятным образом были вмурованы тонкие керамические трубки.
– Может, их тут травили? – послышался неуверенный голос.
– Кого?
– Да монахов. Заманивали сюда, а потом пускали газ… Как немцы в четырнадцатом, мне батя рассказывал…
– Не гони, дурень. Обычная подслушка, не видишь?
– Смотрите, товарищи, – веско сказал очкастый. – Вот к чему прибегало поповское руководство, чтобы следить за своими подчиненными! Наверняка в келье настоятеля было слышно все, о чем тут говорилось. Пресекали свободомыслие, так сказать.
Какое же свободомыслие в монастыре, захотел возразить мальчишка, но опять промолчал. Еще засмеют.
Прошли еще немного. Метров через двадцать наткнулись на два ответвления. Левое было засыпано, из правого явственно тянуло сквознячком. Они двинулись туда и чуть было не прошли мимо решетчатой двери, которая вела в довольно просторную комнату. Дверь была наполовину завалена битым кирпичом, но сверху, с высоты человеческого роста, помещение хорошо просматривалось.
– Сокровища, – прошептал пораженный Пашка Дымок, просунув факел сквозь прутья решетки.
Мальчик с трудом протиснулся поближе. Слабый свет проникал в комнату непонятно откуда: вроде бы она находилась глубоко под землей и не было заметно никаких отверстий в потолке. Тем не менее внутреннее убранство угадывалось четко: очертания больших кованых сундуков вдоль стен, деревянные ящики, тщательно упакованные от сырости тюки и свертки…
– Лопаты сюда, – мгновенно распорядился очкастый.
Подгонять никого не пришлось. Закипела дружная (насколько позволяло пространство) работа. Завал в считанные минуты расчистили, сбили замок, дверь рухнула, и комсомольцы рванулись к сундукам, ломами сбивая крышки… Он спустя полвека усмехнулся, вспоминая: а ведь ни в одном из них, ни в одной горячей башке (тот, с «маузером», из органов – не в счет) не возникло и мысли что-то припрятать для себя. И даже идея продать немалые драгоценности, переправить за границу, скопом, без разбора, а на вырученные деньги купить у буржуев пшеницу и накормить голодающих (коли на всех, на мировой пролетариат, не хватит – то хоть на свою губернию) как-то поникла перед мощным и понятным всем призывом: «ЛОМА-АЙ!» (а как сияли в чадящем пламени изумруды и рубины на богатых нательных крестах, потирах, окладах икон и царских диадемах! Как тускло отливало загадочным темно-медовым цветом золотое обрамление! Рехнуться можно).
– А это что за баба?
– Где?
– Да вот, на доске нарисована.
– На иконе, балда. Пресвятая Богородица. Мне мамка говорила в детстве…
– Не болтай лишнего, услышат еще.
И, чтобы не заподозрили ни в чем ТАКОМ, – хрясть топором по почерневшему от времени лику! Раскололся лик. Лишь глаза – по одному на каждой половинке – продолжали пристально смотреть, будто заглядывая в самую душу…
