был, пожалуй, выше ростом, и к тому же коммерсант.
— Господин Генцель прибыл с особыми рекомендациями…— поспешил вставить Флакс, которому рейнвейн все более развязывал язык. — Но молчу, молчу, — тут же осекся он, встретив взгляд выпуклых немигающих глаз.
— Я готов без обиняков величать вас тайным советником, — рассеянно заметил Гофман; он, казалось, все не мог отделаться от какого-то воспоминания.
— Вы опережаете события, — криво улыбнулся тот широким безгубым ртом. — До тайного мне еще далеко.
— Что значит внешние чины и звания? — возразил Гофман. — Истинные достоинства человека чувствуются помимо них. Для меня вы безусловно и вполне тайный советник.
— Вот видите, — обрадовался Флакс. — Господин Генцель о вас тоже весьма высокого мнения. Он, уж открою вам по секрету, очень просил свести его с вами, удивив меня своей осведомленностью в ваших занятиях. Я и не предполагал, Гофман, что ваши сочинения уже настолько известны. Когда солидный чиновник занимается вне службы предметами… как бы выразиться… отчасти легкомысленными…
— Баловство, — продолжал за него Гофман. — Безделица… так, для развлечения, для отдыха.
— Нет, я ничего не имею… Я сам люблю, например, музыку. Помимо всего она, говорят, благотворно действует на пищеварение.
— Заблуждение, — усмехнулся Гофман. — Могу вас уверить по собственному опыту. Когда-то я пробовал кормиться одним искусством. Чем я только не занимался! Я был режиссером, капельмейстером, писал фрески и музыкальные рецензии, давал уроки музыки, даже посредничал в продаже роялей, распространял нотные издания фирмы Гертеля. И если б вы знали, господин тайный советник… нет, не убеждайте меня в обратном, — предупредил он протестующий жест собеседника, — если б вы знали, как страдало от этого мое пищеварение! Однажды я продал свой старый сюртук, чтоб только немного поесть. Сейчас это даже странно вспоминать. А ведь не прошло с тех пор и десяти лет. Я был тогда влюблен в прекрасную девушку. Мне казалось, и она ценит во мне возвышенную душу, талант. Вдруг ее выдали замуж за этакого богатого гнома… которого вы мне почему-то напомнили… То есть наоборот, я не имею в виду… он был как раз на вас не похож и гораздо выше ростом. Я хотел сказать: богатого, как гном. Это был удар, от которого я долго не мог оправиться. Вот тогда до меня дошло, что наше богоспасаемое отечество — не лучшее место для художников, всех этих мечтателей и сумасбродов. Человек, рассчитывающий на положение в обществе, на кусок хлеба и хорошее пищеварение, должен стремиться к службе государственной.
— Золотые слова! — от души согласился Флакс.
— Вообще зачем я об этом заговорил? — встряхнул головой Гофман. — Вы лучше меня знаете, какой сомнительный и небезопасный народ эти художники. Они то и дело вносят беспокойство и смуту в общепринятые отношения. Вы не слыхали, что натворил один такой сумасброд в маленьком почтенном городке? Послушайте, это столь же презанятная, сколь возмутительная история. Некий злоумышленник и фантазер искусно распустил слух, будто бы один из местных чиновников на самом деле никакой не чиновник и даже как бы совсем не человек, а, представьте, хитроумнейший автомат. Каждое утро он якобы сам себя заводит ключиком через особое отверстие, спрятанное под париком на затылке, и отправляется на службу. Однако по имени заводной чиновник не был назван, и это стало причиной немалого брожения и беспокойства. Мирные бюргеры, почтенные служаки стали вдруг со странным вниманием приглядываться друг к другу, впервые примечая черты, которые никогда прежде не казались подозрительными. Обнаружилось, например, что ежедневно каждый из них повторял один и тот же путь, одни и те же действия, не позволяя себе ничего неожиданного, самостоятельного, не указанного в предписаниях. Все движения их совершались с последовательностью хорошо выверенного механизма. Сапоги и сюртук привычно оказывались сняты в тот самый миг, когда часы на колокольне начинали бить одиннадцать, а с последним ударом всегда уже был натянут на уши непременный ночной колпак. Словно в заводной игрушке, какие иногда дарят детям: вот высунулась из окна голова в ту самую минуту, когда по улице прошел взвод солдат в ярких мундирах: впереди командир на коне, барабанщик бьет в барабан. Взвод прошел, голова скрылась, настал черед новым фигуркам. И каждая следует строго заведенному порядку, все заранее определено, от рождения до смерти, чином, званьем, должностью. И натурально, деньгами. Надворный секретарь держится иным манером, нежели коммерции советник, человек с двумястами таллерами годового дохода держится и говорит иначе, нежели располагающий всего сотней. Бюргерской дочке пристало выйти замуж за соответственно солидного человека, спать до одиннадцати часов, носить дорогую турецкую шаль и завтракать у окна, чтобы проходящие мимо франты говорили… впрочем, заранее известно, что говорят молодые франты, проходя мимо окна хорошенькой женщины. Всегда одно, как ученые попугаи. Да кто знает, вдруг они и есть попугаи?
Советник Флакс при этих словах неожиданно расхохотался:
— Попугаи… ха-ха-ха!.. именно попугаи! Особенно в этих зеленых фраках с пестрыми жилетами! Как остроумно!
— А чем, кстати, кончилась ваша занятная история? — мрачно полюбопытствовал господин Генцель.
— Естественно чем: фантазера, возмутившего общее спокойствие сумасбродными небылицами, с позором изгнали из города, и жизнь продолжалась обычным чередом, доставляя всем прежнее удовольствие. Солидным людям не пристало уподобляться нетерпеливым детям, которым надоедает заводное однообразие. Этак у всех разыгрывается воображение, всем захочется чего-то неположенного. Зачем поощрять фантазию, которая смеется над нашей устроенной жизнью? Не только фантазию — саму природу надо вогнать в надлежащие рамки, иначе солидные, почтенные люди, глядишь, перестанут чувствовать себя хозяевами положения.
— Как говорит! Как говорит! — не выдержал советник Флакс. Гофман сегодня превосходил все его ожидания.
— Ибо что такое, господа, есть природа? Природа есть своеволие, беспорядок и коварство. Ради одной осторожности следует неусыпно обуздывать ее и обтесывать, допуская к себе разве в виде радующих глаз узоров — как, например, на этой превосходной скатерти с розами. Но будьте настороже! Природа, увы, не хочет сдаваться. Она то и дело напоминает о себе. И даже насквозь провяленным канцелярским служакам вдруг взбредает порой на ум такое, о чем лучше бы им не подозревать — для собственного спокойствия…
